заискивания, ни высокомерия, ни подобострастия с экивоками. Простой открытый разговор равного с равным. Удивительное чувство очищения души, испытанное Геннадом полчаса назад при виде снежной белизны, продолжалось общением с бесхитростным человеком.
— Да, из центурии, — признался он и тут же представился: — Геннад.
— Палуч, — в ответ кивнул железнодорожник. — Из Бассграда?
— Из Столицы.
— Тю-тю! — поднял брови Палуч. — Что ж к нам-то занесло?
— Дела, как ты говоришь, — отшутился Геннад. Как-то незаметно они перешли на «ты».
— Дела, так дела, — простодушно согласился Палуч и принялся разливать по кружкам вскипевший суррогат. — Крекеры будешь?
— Буду.
Палуч достал из стола холстяной мешочек, ловко развязал одной рукой.
— Угощайся.
Геннад осторожно положил в рот черный легкий кусочек, попытался, как Палуч, разгрызть его, но не смог. Тогда он отправил его за щеку и стал осторожно прихлебывать крутой суррогат. Горелый мучной камешек к печенью имел весьма отдаленное отношение.
— Бабка моя крекеры сухарями называла, — уловив тень недоумения на лице Геннада, сказал Палуч. — А я с детства по-забугорски их кликать привык. Мода тогда на забугорские словечки была: шузы, клоки, блейзеры… Так зачем я тебе нужен?
Геннад оставил кружку и достал из кармана фотографию.
— Тебе этот человек не встречался?
Палуч повертел в руках снимок.
— Не наш, — сказал он. — Я в Крейдяном многих в лицо знаю. Рано или поздно на станцию все приходят. И этого б запомнил. Лицо характерное.
— Летом он должен был садиться здесь на столичный поезд.
— Может, и садился, — пожал плечами Палуч. — Но я не видел. Я ведь здесь дежурю, а не кукую. Дом есть, и жена. Так что, извини. Видел бы сказал.
— А кто работал кассиром в ночь на тридцать четвертое летней гекатоды?
— Сейчас посмотрим. — Палуч достал из стола замызганный листок графика дежурств. — Должно быть, Лоши… Сам понимаешь, график — графиком, но могли быть и подмены. Да и вряд ли она его видела — поездные бригады почти не передают сведений о свободных местах. Разве что в люкс-вагон. Сами подрабатывают.
— Как мне эту Лоши найти?
— А она сейчас дежурит. Позвать?
— Если можно.
Палуч неожиданно рассмеялся.
— Слушай, Геннад, а ты, правда, центур?
Геннад молча протянул удостоверение.
— Да не надо! — отмахнулся Палуч. — Верю. Просто твое «если можно» не вяжется с привычным обликом центура. У вас что, в Столице все такие?
Геннад только вздохнул.
— Ладно. Сейчас позову, — кивнул Палуч.
Через пару минут он вернулся с полноватой, несколько испуганной кассиршей, закутанной в огромный вязаный платок.
— Кассир Лоши, — представил он. — Мне вас оставить?
— Ни к чему, — пожал плечами Геннад. — Садитесь, Лоши. День славный.
— Славный… — эхом отозвалась кассирша, нервно теребя концы завязанного на груди платка.
— Вам случайно не знаком этот человек? — Геннад протянул фотографию. И увидел, как расширились зрачки женщины при взгляде на снимок. Такой удачи он не ожидал.
— Где вы с ним встречались? — быстро спросил он, не давая опомниться кассирше.
— Его убили? — подняла она испуганные глаза.
— Как его зовут? — с нажимом повысил голос Геннад, уходя от ответа. С некоторых пор он взял себе за правило на вопросы не отвечать.
— Не знаю… — пролепетала кассирша. — Нет, правда, не знаю. Он покупал у меня билет в Столицу… И все. Я его один раз и видела…
— И чем же он вам запомнился? Ведь это было почти полгода назад?
— А он… он взял билет в люкс-вагон… А сам… Сам был такой грязный… Нет, лицо чистое, умытое, а костюм мятый, в саже… Словно с паровоза слез.
— Что-нибудь особенное запомнилось?
— Ну… — кассирша замялась и неожиданно зарделась. — Деньги он так небрежно швырнул… Крупные. И акцент у него западный такой, протяжный, с пришепетыванием.
— О чем вы говорили?
— Да так… Он билет покупал… О чем можно говорить? Говорил, любит «трасифо жить»…
— Когда он брал билет?
— Как когда?
— Днем, ночью?
— Ночью. Где-то за полночь.
— Что вы можете еще сообщить?
Кассирша вконец растерялась.
— Н-ничего…
— Спасибо. Благодарю за информацию. Вы свободны.
— Он мог быть из паровозной бригады? — спросил Геннад Палуча, когда дверь за кассиршей закрылась.
— Да ну! — отмахнулся Палуч. — Паровозные бригады у нас не меняются. А потом, в спецовках они все, Лоши бы сразу так и сказала. Да и зачем железнодорожнику билет брать — так бы сел.
— А взять пассажира на паровоз могут?
Брови Палуча взлетели. Минуту он сосредоточенно раздумывал, затем сказал:
— Вообще-то, могут. И на крыше вагона он мог ехать — там с паровозной трубы такую гарь несет, что пуще чем у топки сажей перепачкает. Но, с другой стороны, зачем ему мерзнуть на крыше или жариться возле топки, если при нем были крупные деньги? Ишь, в люкс-вагон билет взял. Да за пол этой цены его любой проводник как дорогого гостя бы устроил. А потом, помыться у нас негде, разве что под колонкой. Но паровозную гарь так просто не отмоешь. Лоши бы так и сказала. Она хоть и рохля, но чистюля, каких свет не видывал.
Геннад восстановил в памяти карту местной железнодорожной ветки. Перегон от Кабаньи до Крейдяного проходил лесом и верст двадцать пролегал вдоль кордона с Соединенными Федерациями. Именно здесь псевдо-Таксон и мог подсесть на поезд и забраться на крышу состава. Но где в Крейдяном он смог помыться?
— У вас баня есть?
— А как же. Еще дед срубил. Попариться с дороги?
Геннад рассмеялся.
— Нет, спасибо. Я прорабатываю версию, где мог помыться мой разыскиваемый. В Крейдяном общественная баня есть?
— Была. Но, когда в воде обнаружили мутагенные органоиды, ее закрыли. — Палуч призадумался. — Вот разве что в «стойле»…
— Это что — хутор?
— Нет, — на этот раз рассмеялся Палуч. — «Стойлом» у нас называют публичный дом. Кобылки там… Ну и душ, естественно, есть.
— И где находится ваше «стойло»? — спросил Геннад.
— А прямо по центральной улице. С версту отсюда, в бывшем палаце наркульта.
