книгу, принесенную ещё Юлиной бабушкой в приданое Юлиному дедушке. На последней страничке каждый прочитавший за собственной подписью сердечнейшим образом рекомендовал эту книгу. Меланья говорила по-немецки, играла на фортепиано, а Юла понимала немецкий с трудом и бренчала немного только на гитаре; когда же матушка Перса спрашивала попа Спиру, почему бы не купить Юле фортепиано, тот неизменно отвечал, что уже купил ей фортепиано на ярмарке. «Вон там, — скажет он, — в коровнике, пускай хоть каждое воскресенье на нём вместе с матерью дуэты разыгрывает!» Меланья довольно часто ездила на балы в Темишвар или Великий Бечкерек и там танцевала немецкие танцы, которым научилась в пансионе, флиртовала, покоряла сердца и, счастливая и довольная, поздней ночью покидала бал, а Юла из швабских танцев знала только польку-шотландку да ещё какой-то тайч, который ей показывала под шелковицей мать, когда бывала в хорошем настроении. На бал отправлялась она раз в году, на святого Савву, и тут ей постоянно не везло: сделает два тура по залу и непременно стрясётся с ней беда — лопнет, например, на спине платье. И уже слышишь, как матушка Сида говорит, когда Юлу приведёт кавалер и передаст матери: «Эх, обуза моя, удачница моя! Опять конфуз!» И бедняжке Юле уже не приходится танцевать, — посидит немножко рядом с матерью и другими дамами и марш домой, хотя бал ещё в полном разгаре и сами матери, придя в раж, высматривают для себя кавалеров, и Шаца, разойдясь вовсю, лихо отплясывает с выкриками «И-и-иу!» Всю дорогу проплачет Юла, проклиная час, в который уродилась такой толстой. Меланья отличалась некоторой мечтательностью, сентиментальностью, а Юла, не знаю уже как сказать, была этакой немудрящей. Юла пела охотнее всего «Всходи, всходи, лилия белая», а Меланья из сербских — «Кто затронул твоё сердце?», а из немецких больше такие, в которых клеймятся презрением мужчины и спрашивается, зачем они существуют на свете. И, наконец, Юла была скромной, покладистой, богобоязненной девушкой, которая всех слушалась в доме, отца звала — папой, а мать — мамой; Меланья же звала родителей папа и мама и отличалась своеволием — все должны были ей подчиняться и делать так, как она хотела. Матушка Перса постоянно трепетала, боясь, как бы в сердцах дочь не сотворила чего над собой, ибо знала её чрезвычайную нервность и впечатлительность. Меланья часто падала в обморок и была, по уверениям матушки Персы, склонна к самоубийству. Сколько раз кидалась она к колодцу, чтобы утопиться, но, слава богу, рядом неизменно оказывался пономарь Аркадий и успевал её спасти. Однажды она всё же чуть было не одела матушку Персу в траур: погнавшийся за ней Аркадий на бегу споткнулся о корыто и, растянувшись во весь рост, вспахал носом землю; пока он опомнился и поднялся, она свободно успела бы прыгнуть в воду, если бы, на счастье, не упала в обморок как раз у самого колодца. После таких случаев ей обязательно дарили что-нибудь — шляпку, платье или везли на бал в Бечкерек, чтобы деточка немного развлеклась и выбросила из головы «чёрные мысли», как обычно говорила госпожа Перса. Да и только что упомянутое фортепиано ей подарили после трёх-четырёх таких обмороков.
Вот каковы были поповны. И, судя по тому, как нынче обстоят дела на белом свете, думаю, что все без исключения читатели заранее угадают, которая из двух одержит победу, и для них будет ясно, что именно так и должно произойти.
— А вы, господжица, как я вижу, увлекаетесь чтением! — перелистывая книгу, отмечает господин Пера.
— О, это, знаете ли, моя страсть.
— Ах, упаси бог, сделайте милость, — вмешивается госпожа Перса, — её прямо не оторвать, когда она примется за чтение! Пить и есть позабудет, если под руку попадётся какая книга.
— Вечно вы преувеличиваете, мама! — возражает Меланья.
— Всё она, дорогой господин Пера, перечитала, — не унимается матушка Перса, — все сербские, а сколько немецких! Возьмёт после завтрака книгу и только скажет: «Уж вы, мама, похозяйничайте сегодня в кухне!» — и как сквозь землю провалится. Я кричу: «Меланья, а Меланья!» — хоть бы что, нет её! Ищу по комнатам, по всему двору, забегу к соседям, к госпоже Сиде: «Нет, скажет, с утра не приходила». Я опять за поиски, а она, что бы вы думали, забилась за шкаф и вся ушла в чтение, а потом всю ночь бредит: «О Эдмонд, мы должны навеки расстаться!» — «Что с тобой голубка? — спрашиваю я. — Опять простудилась?» — «Меня жестокая судьба другому отдала!» — твердит она своё, и всё по-немецки и, конечно, гораздо складнее! Редкую ночь не бредит какой-нибудь книгой. А я сижу па постели, плачу в темноте и кляну этих писателей, чтоб им пусто было вместе с их книгами! Разрази их гром! Сидит какой-нибудь голодранец, лентяй и бездельник, и строчит, деньги выуживает да сводит с ума молодёжь…
— Да, сударыня, — говорит Пера, — может, вы и правы, но лишь до некоторой степени. Вы имеете в виду сенсационные романы, в которых всё выдумка и ложь.
— Ну конечно! — подтверждает матушка Перса. — Вот как раз вчера Меланья читала мне про какой-то корабль, который утонул в море вместе с пассажирами, спасся только один, уцепившись за доску, да и тот на следующий день утонул. Так откуда, спрашивается, стало известно, что этот человек делал и о чём он сам с собой разговаривал, если никто не уцелел и этот единственный утонул в трёх днях пути от берега? Доска только и осталась после него!
— Да, вы совершенно правы, — соглашается господин Пера и продолжает: — Вы говорите о романах, в которых изображены люди, каких не бывает на свете, и переживания совсем неправдоподобные. Это плод больной фантазии писателя. Я тоже против таких книг, как и всякий, кто знает, чего нужно требовать от хорошего романа. Однако, поверьте, есть и полезные произведения, в них, точно в зеркале, отражена картина жизни общества; есть романы, бичующие страшную его испорченность жестокой и неподкупной сатирой.
— Ну да… есть, конечно, и такие, не отрицаю, честь им и хвала, — говорит госпожа Перса, — но я всё же завидую тем матерям, у которых дочери не увлекаются так страстно науками и чтением. «Боже, — твержу я себе, — какая счастливая мать наша госпожа Сида!» Сколько раз говорила я вот этой моей: «Почему ты не берёшь примера со своей старшей подруги Юцы? Ну скажи, видела ты её когда-нибудь за книгой? Она всегда подле своей искусной хозяйки-матери, всему у неё учится, помогает ей как примерная дочка в хозяйстве — и огурцы солит, и пойло свиньям готовит, и мыло варит, и петухов скопит, и чем там ещё ни занимается, а ко всему и стряпать учится, пока есть время…»
— Читает и моя Юла, ей-богу, хоть она и помоложе! Конечно, сказать правду, она не забирается в платяные шкафы, но всё же читает, при мне читает! Нет, нет, читает она; вы ошибаетесь, моя милая, если думаете, что только ваша Меланья за книгой сидит! — едко возражает, перебив матушку Персу, матушка Сида, видя, куда та целит. — Да ещё как читает, и всё вслух!
— Если вы такая любительница чтения, — предусмотрительно вмешивается господин Пера, обращаясь к Меланье, — могу вам предложить по-настоящему интересные романы, о которых критика высказалась весьма одобрительно.
— Очень бы вас просила об этом, — говорит Меланья.
— Попроси и ты какую-нибудь, горюшко моё! — быстро шепчет госпожа Сида и украдкой изо всех сил толкает Юлу.
— «Труженики моря»[49], например, или «Последние дни Помпеи»[50], или «Путеводная звезда»[51] , которую издала «Српска омладина».
— Хочу вас попросить эту последнюю книгу для моей Юлы, — спешит заявить матушка Сида.
— С большим удовольствием, — говорит Пера.
— Если они по-немецки написаны, — вмешивается матушка Перса, — лучше дайте Меланье: она прекрасно говорит по-немецки и, когда прочтёт, всё расскажет и растолкует Юле по-сербски.
— Нет, сударыня! Все они на сербском языке, совсем недавно переведены. «Тружеников моря» перевёл Джордже Попович[52], «Помпею» — Лаза Костич[53]. А «Путеводная звезда» — сербский журнал, в нём есть прекрасная повесть Косты Рувараца[54] об одном карловацком студенте.
«Ах ты бестия, мерзавка этакая, не может не укусить!» — негодует про себя матушка Сида и косится на Перу и Меланью, которые, усевшись рядышком, принимаются разглядывать альбом.
— Перса, налей-ка винца, — говорит отец Чира. — Господин Пера, нуте-ка не стесняйтесь и не церемоньтесь, ничего не изменилось от перемены обстановки, мой дом и дом отца Спиры — одно и то же. Чтобы потом не жаловались на скуку.
— Благодарю вас. У меня приятнейшее развлечение, мы смотрим альбом, — отказывается Пера, у которого уже пот выступил на лбу и двоилось в глазах.
