никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придётся заночевать в Ченее у отца Олуи[85], как его крестьяне прозвали, — у вашего общего с отцом Чирой приятеля… А я скажу Тоцилову, чтоб нашёл отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.
— Ну, хорошо, но всё же я не понимаю… Дальше-то что?
— Так… А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Олуя с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?
— Олуя? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Ещё ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Валтасара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и ещё какой!..
— Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись, — постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге… время осеннее, сырость, мрак… человек продрогнет… Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете… Может быть… удобно…
— Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережёт этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?
— Не беспокойтесь, средство мы найдём! Я обо всём позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмёте, вы чин чином на то же место подсунете вот это, — говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок. — Небось по дороге не станет развязывать.
Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.
— «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, человече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий, — говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови, — ты, ты… форменный мошенник! — И похлопал его ласково по плечу.
— Хе-хе! — сконфуженно рассмеялся Аркадий.
— Но как только, чёрт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.
— Хе, — говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею, — учился я, отче, как мог… Учился, да ещё как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! — гордо заканчивает Аркадий. — А кроме того, все мы,
— А ведь зря говорят, — восклицает радостно поп Спира, — «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? — как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»
Глава двадцатая,
Итак, в среду, около десяти часов утра, в то самое время, когда господин нотариус шёл на службу, из распахнутых настежь ворот Перы Тоцилова выехала запряжённая повозка с добротным верхом, под которым сидел сам Пера. Согнувшись и вытянув шею, он отдавал распоряжения стоявшим во дворе домочадцам, потом перекрестился, обругал грязь и дождь (а дождь лил так усердно, словно молясь о нём по крайней мере неделю, служили попы и ходили додолы[86]), хлестнул по лошадям и покатил прямо в попову улицу, к дому отца Спиры. Усадив его в повозку и перекрестившись ещё раз уже машинально, видя крестящуюся у калитки матушку Сиду, повернул к Чириному дому и остановился у ворот.
— И усы и бороду, — слышится со двора, — всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как…
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу, — оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почёта ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а, — тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира, — а-а-а, а что это там, а, Пётр? Что это ещё опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, прошу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не забуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться… пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Пётр сынок, так дело не пойдёт, — не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять ещё одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает… потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет своё слово матушка Перса. — Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, чёрт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог, — продолжает матушка Перса, совсем зелёная от злости, — к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов. — Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Карабаш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит, — вот до чего опустился! А я хоть преподобных отцов вожу! Садитесь-ка лучше, чтобы попусту не мокнуть ни нам, ни коням.
— Да как же так? Неужто во всём селе подводы не найти! — возмущается матушка Перса.
— Подводы есть, не говорю, что их нет, милостивица; вся загвоздка в том, что крытых нет. Их преподобия это знают. Думаете, они, люди, как говорится, умные и учёные, в такую непогодь не искали везде и всюду? А нашли только у Перы Тоцилова.
— Правильно говорит пройдоха вахлацкая! Ах, Аркадий, ты всё это мне подстроил!.. Придётся ехать! Ничего не поделаешь!—шепчет отец Чира матушке Персе.
И она, уразумев, вынуждена согласиться и только твердит на ухо Чире:
— Не вздумай уступать, держись твёрдо. Упаси тебя боже пускаться с ним в разговоры. Ни о чём не спрашивай и ничего не отвечай. Лучше всего сразу закутайся с головой в шубу, нахлобучь шапку на глаза и спи. А не можешь, так хоть притворись, что спишь, — это уж совсем просто. Не вздумай шутить, глаз не открывай до самого Темишвара! Стой на своём, Чира, если ты друг своим детям!
— Хе, легко тебе! Чует моё сердце, что он вывернется, знаю я его!.. Ну, до свидания. Приглядывай за домом. Если приедет еврей Лоренц, скажи, что вернусь в субботу, пускай подождёт. А вы пораньше затворяйте калитку и спускайте Трезора с цепи, да глядите, чтоб какие бродяги в дом не забрались.
