Он представился Кербером Семеном Сигизмундовичем, отказался от чая и кофе, ничего другого предлагать я не стал.
Беседу нашу дословно у меня воспроизвести не получается. Семен Сигизмундович говорил с видимыми затруднениями, нехотя и как будто что-то ища взглядом у меня за спиной. Долгие паузы между его высказываниями я вынужденно заполнял невнятным, то утвердительным, то вопросительным бормотанием.
Семен Сигизмундович, пристально глядя куда-то в окно, начал с того, что он библиофил и надеется, что как коллекционер я его пойму. Я выразил осторожную надежду, что да, подавляя желание заглянуть себе за спину. Его интересует духовная и масонская литература конца XVIII — начала XIX века. Я больше взглядом, чем словами, показал, что ничего не имею против. И вот он сегодня узнает, что Иван Степанович… Мое невнятное недоумение было быстро развеяно: Иван Степанович — усатый торговец с Измайловской ярмарки. Так вот, этот самый Иван Степанович, постоянный, так сказать, поставщик Семена Сигизмундовича, продал мне книгу, которая его чрезвычайно интересует. Что ж за книга? Да поэма анонимного автора, опубликованная в 1818 году под названием «Черты Ветхого и Нового Человека». То есть… То есть готов он купить у меня эту поэму по цене чуть сверх разумной или обменять ее на колокольчик, коий был мне немедленно продемонстрирован.
По первому взгляду колокольчик был если не уникальный, то из редких. В очень хорошем состоянии, целый, без трещин и вмятин, со своими, а не чужеродными ушком, петлей и языком. По форме — валдайский. Тулово от юбки отделено валиком и двумя проточками. На тулове три клейма с двуглавыми российскими орлами. На юбке хорошо читалась надпись в три яруса. Два верхних яруса составляла надпись: «Разливайся песня звонко, колокольчик не молчи». В нижнем ярусе подпись: «Лил Михаил Катаев в Слободском» и дата «1805».
Передо мной был самый ранний датированный поддужный колокольчик из Слободского, с никогда ранее не встречавшейся надписью. Более того, фамилия мастера «Катаев» попадалась мне в литературе, но изделия его были неизвестны. А первыми датированными работами до сих пор считались колокольчики мастера Луки Каркина 1806 года, Михаила Макушина — того же года (но я его работ не видел) и Василия Бородина 1807 года с надписью: «Кого люблю того дарю». Этот последний колокольчик я сам купил там же, на Измайловском рынке, за полторы тысячи рублей, всласть поторговавшись, дважды уходя насовсем и возвращаясь, сопровождая торговлю кручением шеей, закатыванием глаз и тому подобными церемониальными приемами, главная цель которых — не сбить цену, а проявить уважение к продавцу и роду его занятий. Ну и чтоб ему было потом о чем рассказать.
А за такой колокольчик, какой оказался передо мной (если он подлинный), я отдал бы всю свою библиотеку и половину коллекции.
Стараясь не подавать виду и понимая, что уже подал, что весь с потрохами в его, Семена Сигизмундовича, власти, я рассмотрел колокольчик в лупу. Не заметил явных признаков подделки. Вернул колокольчик владельцу и пробормотал что-то такое в принципе согласное с нотками сомнения, долей удивления и слабоуловимым мотивом недоверия во внезапно осипшем голосе. Все это парфюмерное разнообразие моих чувств гость пропустил мимо ушей. Он сидел и ждал, ясно понимая, что мне даже не надо говорить «да».
Я все же поинтересовался, чем привлек моего посетителя именно тот экземпляр поэмы, что сейчас находится у меня, и получил вполне убедительный ответ.
— Дело в том, — сообщил мне библиофил, — что при издании поэмы первоначально была допущена ошибка. Вместо утвержденного цензором варианта в типографии набрали черновик. Когда же ошибка обнаружилась, первый выпуск в несколько десятков уже сброшюрованных экземпляров пришлось пустить под нож. Несколько книжек — совсем малое количество — сохранилось. Не для продажи, а в качестве… сувенира, что ли, для самого автора и нескольких его друзей. Вот эти экземпляры и обладают определенной ценностью, но исключительно для специалистов и коллекционеров.
Я извинился, вышел в коридор, где, как мне казалось, на тумбочке у входа должна была со вчерашнего вечера лежать поэма. Ее там не было. Я вернулся в комнату, где сидел коллекционер, извинился еще раз, осмотрел комнату с колокольчиками (стеллажи и полки), кухню (все открытые поверхности), коридор (пол), снова комнату с колокольчиками (пол и кресло-кровать), кухню (внутренности трех полок), коридор (за и под тумбой, шкаф для одежды, газетницу), зачем-то заглянул в ванную и туалет, вернулся в комнату, но ничего там осматривать не стал.
Мой гость сидел, похоже, в той же позе, в какой я его оставил, и терпеливо ждал. Я сказал ему, что да, мол, купил поэму, что обмен, предлагаемый им, меня в принципе (в принципе! сжевать бы язык!) устраивает. Но в данный момент у меня нет на руках книги, я отдал ее, э… утром, э… коллеге… специалисту… которому она может быть интересна, но в ближайшее время собираюсь получить ее обратно…
Он даже не удивился, как будто ждал, что так оно и будет. Огорчился, да, это было заметно, но ни одного вопроса («Неужели? Так быстро?»), ни одного замечания («Как жаль. Зачем вы так поспешили?») от него я не услышал. Он предложил мне оставить колокольчик у себя на несколько дней, как знак предварительной договоренности, положил на журнальный столик визитную карточку, чопорно попрощался и ушел. На визитке значилось: «Кербер Семен Сигизмундович. Стоматолог». И номер телефона.
После его ухода я обыскал всю квартиру целиком, но книги не нашел. Значит, это Пол, решил я. За ним такое водилось. Он мог и в холодильник залезть без ведома хозяев в любом доме, и зонтик, взятый для того, чтобы добежать до «Буренки», таскать потом полгода и вернуть в виде подарка на Новый год. А уж книгу с полки снять… Но духовная поэма неизвестного автора начала XIX века! Ее-то зачем тащить? Он что, читать ее будет?
Я набрал номер мобильника Пола. Недоступен. Дома трубку взяла жена Людмила свет Богдановна. Процесс общения с ней по телефону напоминает мне игру «Угадай что-то там», причем игроком всегда бываю я, а ведущей — она.
(Давным-давно, на первом курсе, у нас с ней зацвел неспешный роман, в ходе которого я был представлен ее родителям, а Людмила — Полу. Ну, собственно, на этом роман и завял, а Людмила с головой ушла в походы, байдарки, песни у костра и чем там еще в то время Пол брал девушек. Тут, правда, и у Пола с девушками все… На время. Мы дружили домами, но последние лет шесть, после того как Людмила убедила себя, что Пол пьет исключительно для того, чтобы не оставлять мне всю водку, мы разговариваем только по телефону, причем она задает мне заранее заготовленный набор вопросов и выдает свою оценку моей жизни в целом, а также и последних дней (недель, месяцев) в частности.)
В этот раз первым вопросом викторины был: «Где Пол?» После того как выяснилось, что меня интересует ответ на тот же самый вопрос, в виде исключения был дан ответ. Мой друг (сказано было: «ТВОЙ друг») отсутствует со дня нашей с ним встречи. После этого из нашего обмена междометиями можно было понять, что вина за отсутствие Пола в семье лежит на известной сомнительной личности, чью натуру Людмила раскусила на первом курсе альмаматери. Положим, тогда она ничего раскусывать не собиралась, но женская память изменчива.
Вечер был безжалостно загублен. Я уже собрался поставить «How Blue Can You Get», выпить глоток «Glenfiddich'а» и разогреть в микроволновке куриные крылышки из «Ростикса», как вновь раздался звонок. На этот раз телефонный.
— Здорово, культуролог!
Звонил академик Охотников, мой научный руководитель времен диплома и кандидатской. Его бас накрыл меня сразу и целиком, заставив забыть о дурацком вечере, состоявшем из одних обломов. «К» в его обращении подозрительно походила на «X», но я предпочел этого не заметить.
— Добрый вечер, Глеб Борисович, как поживаете?
— Хреново, как еще в моем возрасте поживать. Да я не затем звоню, чтоб с тобой лясы точить. Дело у меня к тебе. Слушаешь?
— Да, Глеб Борисович.
— Дурочка одна у меня на кафедре диссертацию накарябала, о московских масонах начала XIX века. Нужен отзыв от твоего ПТУ. С проректором я уже договорился. Он мне должен и будет должен. Напишешь за неделю?
— А что ж к нам в ПТУ, что не в Институт истории?
