Женщины ходили по одной стороне улицы мы — по другой.
В рабочее время еще полбеды. Но в летние теплые вечера, но в воскресные дни! Женщины гуляли сами по себе, мы — сами по себе. И взглянуть в сторону прекрасного пола не смели — ни дать ни взять святые угодники.
Другие узники нам страшно завидовали. Толкователи библии называли нас библейскими ослами. Но мы мужественно держались. Барышни нам и улыбки дарили, и глазки строили, и прелести своих фигурок демонстрировали. Но мы были неумолимы и равнодушны — как каменная стена…
В конце концов, женский блок потерял терпение и громогласно возвестил, что литовцы-мужчины ни шиша не стоят и холодны, как лягушки осенней ночью. Мы гордо отводили их беспочвенные упреки ссылками на верность своим женам.
— Скажите на милость! Среди вас холостяков немало, — презрительно фыркал женский блок.
Дело было отнюдь не в нашем особенном целомудрии. Мы были до такой степени истощены и голодны, что многие целыми днями пластом лежали на койках. Никакими посулами нельзя было нас, изнуренных и измотанных, склонить к ухаживаниям.
Однажды начальник лагеря приволок кипу листков и велел их заполнить: «Das ist zur Entlassung» — «Это для вашего освобождения», — разочарованно протянул он. Кипа оказалась анкетами и бланками на предмет получения работы в Германии. Нужно было сообщить свою профессию, какую работу предпочитаешь и на какое жалованье рассчитываешь. Мы в один голос ответили: ни на какое жалованье не претендуем, никакой работы в Германии не просим. Хотим домой. Хотим на старую службу. Хотим на родину, с которой нас несправедливо и бесстыдно разлучили. Кроме того, мы должны поправить здоровье, подорванное в лагере…
Три недели спустя начальник Штутгофа явился снова.
Обругал, облаял и процедил сквозь зубы:
— Verlassen sie sich nicht auf die baldige Entlassung! И не надейтесь на скорое освобождение!
Вскоре всех узников — в том числе и нас! — перевели в новые бараки построенные самими же заключенными. Старые помещения отвели под больницу и мастерские. В новом лагере мы, литовцы также получили отдельный барак. Но общаться с другими арестантами нам на сей раз никто не запрещал. Всем было ясно: поселили надолго, до конца войны а может быть — до конца жизни…
КОМЕНДАНТ ЛАГЕРЯ
Высшая власть в Штутгофе была сосредоточена в руках коменданта. Он управлял обоими основными отделениями лагеря: арестантами и охранниками. Охрану лагеря несли эсэсовские роты.
В начале 1943 года комендантом Штутгофа числился штандартфюрер СС Гоппе, — чин примерно равный пехотному майору. Гоппе был невысокий, чернобровый широкоплечий мужчина лет тридцати пяти от роду. Его правильное, но несколько грубоватое лицо украшали коротенькие черные усики. Ходил он всегда в высоких сапогах, в резиновом плаще, поступью этакого грубого бульдога.
Свой род комендант вел от лагерной знати: его тесть был комендантом Дахау. Благодаря связям тестя с главарями СС Гоппе увильнул от военной службы. Прежде он был лейтенантом авиации. За короткое время Гоппе сделал на службе в СС бешеную карьеру — стал комендантом концентрационного лагеря шутка ли!
Как все малообразованные и недалекие люди, достигшие высокого положения, комендант Гоппе больше всего заботился о поддержании собственного величия и авторитета. Не дай бог, если подумают, что он такой же человек, как и мы, грешные! Гоппе был о себе самого высокого мнения. Корону японского императора он, вероятно, посчитал бы для своей головы украшением совершенно естественным.
Жил Гоппе в великолепной вилле, расположенной в пределах лагеря. Заключенные построили ее на холме и оборудовали с такой роскошью, о которой может мечтать не каждый миллионер даже в мирное время.
Арестантки работавшие у него, например, няньки рассказывали, что дома Гоппе вел себя как вполне нормальный человек не только с домашними, но и с ними. Он был воплощением немецкого семьянина. Его жена, как это было принято в Пруссии, была типичная наседка. Она не имела никакого понятия о том, что происходило в лагере и поборником какого чудовищного режима являлся ее супруг. Фрау Гоппе томили какие-то неясные предчувствия, но говорить о них вслух она не смела.
Летом 1944 года госпожа комендантша в отсутствие мужа сунет, бывало, что-нибудь заключенному и тяжело вздохнет…
— Вы, — всхлипнет, бывало супруга Гоппе — скоро будете свободны, но что будет с нами, майн готт!..
Остальные слова она проглатывала вместе с навернувшимися слезами.
Особенным бандитом Гоппе все же не был. Среди узников он приобрел не самую скверную репутацию.
До Гоппе на посту коменданта Штутгофа подвизался некий Пауль. С лета 1944 года его поставили во главе другого лагеря — Новый Гаммер. По свидетельству старых заключенных, Пауль являл собой редкую помесь шакала и гиены. Он справедливо считался первым и непревзойденным палачом и садистом среди лагерных бандитов. С приездом Гоппе в лагере все изменилось к лучшему. Заключенные верили, что улучшение жизни — заслуга Гоппе, нового коменданта.
Гоппе с узниками редко соприкасался. Он имел с ними дело только в исключительных случаях. Гоппе считал ниже своего достоинства разговаривать с арестантами. Ругал он их тоже редко но порой выражался коротко и ясно.
— А ну-ка взгрей его так, чтобы вода у него в заднице закипела! — и все. И больше ни слова не прибавит. Несловоохотливый был человек.
В арестантских бараках комендант показывался редко. Он появлялся только в торжественных случаях, когда кого-нибудь по приказу Берлина публично вешали, назидательно пороли или авансом наказывали. Изредка Гоппе принимал торжественный парад заключенных, отправлявшихся на работу, и тогда тщательно следил за их лагерной выправкой — все ли похожи на двуногий самовар.
Время от времени Гоппе выходил из себя. Это случалось когда арестанты воровали среди бела дня у него на огороде помидоры и картофель.
Поймает, бывало, вора и гонит, как теленка в канцелярию. Сунет голову в окно и выругается:
— Эх, черт… Schesse… Никого нет!..
В канцелярии, видите ли, Гоппе не нашел никого, кому мог бы доверить наказание вора — любителя комендантской картошки. Нас, писарей, он считал совершенно негодными для этого. И гонял он свою жертву с места на место до тех пор, пока не подбирал подходящую кандидатуру экзекутора.
Однако сам он заключенных никогда не бил, словно и немцем не был. Узники, честно говоря, не очень его боялись.
Зато перед ним трепетали эсэсовские молодчики. Что такое для заключенного комендант? Немец, усеянный блестящими пуговицами. Не больше. А для эсэсовца он — полубог. Одно его слово, один росчерк пера — и такой герой вылетает из Штутгофа. Отыщет ли эсэсовский рыцарь в мире лучшее местечко чем лагерь? Вряд ли! А что, если записочка коменданта препроводит его прямо на фронт? Что уважающий себя эсэсовец станет делать на поле брани, кого он будет там избивать? Кого обворовывать? Чего доброго, и сам сыграет в ящик.
Комендант мало обращал внимания на заключенных, видно, потому что был всегда занят другими делами.
Концентрационный лагерь принадлежал эсэсовской организации. На вывеске, красовавшейся у дороги, четкими буквами было выведено — «Лагерь СС». Но существовала и другая организация сокращенно называвшаяся: DAW — Deutche Ausrustungs Werke — Германские оружейные мастерские. DAW находились под эгидой СС. Разница между ними состояла в том, что СС была государственная полицейская организация, а DAW — частная, хозяйственная. СС создавало и содержало концентрационные лагеря, а DAW — лагерные мастерские и фабрики. Работу выполняли пленники СС, истерзанные заключенные, а прибыли получала
