уложили на них свое добро.
Я, видно, так и выбросил бы свои вещи, если бы ко мне не подошел толстый черный узник, абхазец Илья, житель Сухуми. У мускулистого, крепкого, как мул, кавказца в дороге опустошили чемодан.
— Душа любэзный, — сказал он, — нэ будь дураком, нэ бросай добро, помяни мое слово, пригодится. Дай я понесу. Но ты меня за это корми.
У меня был некоторый запас еды: сухари, хлеб, сало. Табак. Я охотно передал один из мешков абхазцу, — все равно мне бы его не донести…
Оставшись с одним мешком, я покатил по сугробам, как паровоз.
Ого. Нам отдельный паром дали!
— Хайль Гитлер! — весело махали каторжники оставшимся на берегу немцам. Те ждали и все никак не могли дождаться своей очереди.
Хоть раз в жизни нечистокровная порода взяла верх. На пароме рядом со мной оказался худой узник, по имени Александр, имеретин из Сочи.
— Если дашь поесть. — сказал он, — я тебе второй мешок понесу.
— Дам. Бери, бога ради. У меня все равно нет сил нести.
Вскоре и другие владельцы продовольствия прибегли к услугам носильщиков…
Сойдя с парома, мы потерялись в толпе узников. Наш блок распался. Мы опять стали рядовыми каторжниками, как и все.
По шоссе и по дорогам заключенным передвигаться запретили. Дороги держали свободными для отступавшей армии и немецких беженцев. Нас гнали по проселкам, занесенным снегом. Везде белели сугробы, сугробы. Везде лежали глубокие снега. Всех нас окружили собаками и стражниками и погнали рысью. Идти было страшно трудно. Двигаться надо было всем вместе одной кучей. Кто отставал, должен был догонять колонну, пробираться через завалы снега. Шагать, сбившись в кучу, было тоже почти невозможно. Узники еле волокли ноги, толкали друг друга, наступали на пятки…
Начальником нашей колонны был фельдфебель СС Братке, откормленный сорокапятилетний боров, громадной физической силы, прирожденный держиморда почти без шеи, с низким лбом и лошадиной челюстью. Братке, как локомотив, двигался, не зная усталости, и непрерывно палил из револьвера в воздух. Он шел впереди и заставлял узников не отставать. Два часа хода — пятиминутная передышка. И снова вперед. Через пять часов бешеного марша под вечер, фельдфебель разрешил получасовой привал. У кого были продукты тот закусывал, у кого не было ни шиша, сосал пальцы. Мое больное сердце бастовало. Я потерял аппетит. Зато абхазец и имеретин уплетали мое сало за обе щеки. После короткого отдыха снова сумасшедший марш. Узников гнали, как скот на убой. Даже конвоиры-эсэсовцы брюзжали. И они и их собаки едва плелись, высунув языки.
Надвигались сумерки. Наконец совсем стемнело. Мы вышли на шоссе. Идти стало легче, но ноги не слушались, да к тому же было страшно скользко. И холодно, очень холодно… Мы до того устали, что даже движение нас не согревало. То и дело слышались выстрелы. Это конвоиры приканчивали ослабевших и отставших.
— Ну и ну! — узники озирались по сторонам — не направлены ли на них дула пистолетов?
Вдруг рядом со мной появился эсэсовец. Он заговорил по-литовски.
— Интересно, откуда вы знаете литовский язык? Он вспомнил все ругательные слова, которые только знал. Вопрос мой видно, страшно его задел. Он дескать, литовец из Кибартай, слесарь Шяшялга. Три года тому назад немцы схватили его и вывезли в Германию на принудительные работы. Оттуда слесарь сбежал, но его поймали и посадили в тюрьму. Шяшялгу продержали за решеткой шесть месяцев и пригнали в эсэсовские казармы. Напялили на него черный мундир, сделали эсэсовцем и отправили в лагерь, чтобы сопровождать нас.
— Тебе разве не запрещено разговаривать с заключенными?
— Конечно запрещено. Но теперь темно. Ни одна собака не увидит…
— Не слишком ли ты разоткровенничался?.. Не боишься?
— Я знаю, кто вы такой… Знаком по произведениям.
Шяшялга познакомился и с другими литовцами, членами нашего блока.
Наконец, в 10 часов вечера, после долгого, изнурительного сорокакилометрового марша по заснеженным зимним дорогам мы добрались до местечка Прауст, где должны были расположиться на ночлег. Там нас ждал Майер. Он опередил нас, приехав на машине.
Во время переклички некоторые узники свалились от усталости на землю. Одним из первых упал я. Наша колонна за день лишилась шестнадцати человек. Их по пути пристрелили эсэсовцы.
Ночевали мы в полуразвалившейся халупе в которой до нас жили англичане-военнопленные. Теперь стекол в окнах уже не было и протопить конечно тоже никто не пытался. Места явно не хватало. Набилось столько народу, что и без печки стало жарко. Заключенные свалились как попало. Кто упал на нары, кто устроился под нарами, кому досталось место в коридоре где еще оставались трупы умерших утром. Еды никакой. Кормись как хочешь. Хоть свои клумпы грызи. Кто-то проявил инициативу и организовал кофе, но его хватило не на всех. Большинству пришлось довольствоваться одним воздухом, да и то страшно вонючим. Утром повторилась та же картина. Ни куска хлеба, ни глотка кофе, ничего. Абхазец Илья, засучив рукава и оседлав мой мешок, храбро отбивал атаки толпы заключенных, изъявивших желание заменить его и стать носильщиками. Желающих было видимо-невидимо. Абхазец кричал, что он, мол, понесет сам, и никому не уступил полюбившейся ему ноши.
Второй день пути был таким же, как и первый. Правда прошли мы на несколько километров меньше. Зато эсэсовцы пристрелили больше — двадцать человек. До самых сумерек мы брели по заснеженным полям и в конце концов заблудились. Прибавилось еще шесть километров пути по снегу, через овраги. Ночевали в хлеву, в котором было постлано немного соломы. Мороз достигал 20 градусов. Только некоторые получили по глотку теплого кофе, остальные — фигу и вдобавок несколько палок. Улегся я на полу и завыл, как пес на луну. Холодно, черт возьми. Зуб на зуб не попадает. Тем временем у какого-то шалопая, лежавшего наверху, расстроился желудок, и плоды его несчастья плюх, плюх, плюх — полились мне на голову…
Повесить бы его, иуду, за такую подлость, да где ты его ночью найдешь. Изворачивайся, как умеешь, облизывай себя, коли хочешь…
Утро… Еды ни крошки. Марш в дорогу!
Начался подъем на Кашубские горы. Все выше и выше. Снег все глубже и глубже. Он жалил лицо, жег, колол иголками. Люди падали, словно мешки, набитые трухой. Эсэсовцы аккуратно пристреливали их.
Так продолжалось несколько дней, пока мы не добрались до деревни Жуково.
ПИР НА КАРТОШКЕ
В деревне Жуково нас впихнули в огромный сарай. Соломы в нем было — кот наплакал. Вошедшие первыми, понятно, захватили всю эту солому и теперь грозно размахивали выдернутыми из крыш жердями: не пытайтесь, мол, пробираться сюда. Тут и так места в обрез. Оставшиеся разместились на голом полу. В пятнадцатиградусный мороз у нас не было ни подстилки, ни одеяла. Да и места было, мало. Пришлось лезть друг на друга чтобы хоть немного согреться.
Когда наступил вечер, некоторые умелые каторжники принялись обрабатывать наши мешки. Они их ловко разрезали и проворно вытаскивали содержимое. Какой-то владелец мешка попытался было оказать сопротивление и чуть не лишился руки. Так это и происходило: резали и отнимали.
Жизнь сразу потеряла всякий смысл. Стало так неинтересно что хоть сквозь землю провались. Черт возьми, что же с нами будет?
Одному из наших удалось познакомиться с двумя немцами-арестантами, лидерами зеленых — т. е. уголовников. Те с помощью эсэсовцев заняли самые удобные позиция. После долгих переговоров и хорошей взятки зеленые уголовники — согласились принять нас в свою благородную компанию.
Им удалось захватить подвал, набитый картофелем и состоявший из трех отделений. Особенными достоинствами обладало центральное отделение, где картошка доходила почти до потолка. Другие отделения были похуже — в них было и картофеля меньше, и холоднее. При всем том подвал не шел ни в