— Разговаривать некогда! — кричал Штейнбрюк сидя на корточках. — Торопитесь, у нас всего минут десять. Скорее мойся, возьми мое мыло! Делай движения — надо разминаться, расправить легкие.
Павел дрожал, в голове все путалось и под крики «Скорей! Скорей!» он бессознательно повторял все то, что делали другие.
Потом заключенные выстроившись по четыре в ряд, наклонив головы и заложив руки за спину двинулись к своей камере. У ее открытой двери их ждали два надзирателя. Едва дверь камеры захлопнулась и открылась форточка, как в четыре руки надзиратели стали передавать в камеру завтрак: хлеб, сахар, четыре жестяные чайника.
Штейнбрюк помог Павлу обустроиться на нарах, разложить рядом необходимые для туалета принадлежности. Потом они выпили чаю с хлебом и тихо стали беседовать. Штейнбрюк рассказал об их положении, о том, что все уже решено заранее, что из него будут выбивать показания на других, признание собственной вины и только в подсказанном объеме.
В камере нет уголовников: здесь сидят культурные люди, цвет советского общества. Перед следователями бесполезно хитрить: нужно вовремя расколоться, то есть сознаться в преступлении по определенной статье, предусматривающей определенное наказание. Когда арестованный поймет, чего от него хотят, он объявляет о согласии давать показания. С него берут подписку и дают полную волю выдумывать совершенные преступления. Он должен сам себя оговорить в установленных рамках.
Павел возмутился:
— Зачем выдумывать?! Как это я могу признать то, чего не было, да еще во вред самому себе?!
Штейнбрюк вялым движением руки усадил его на место.
— Сиди и слушай! Я уже все прошел, меня раскололи, и я дал нужные им показания! У тебя все еще только начинается!
— Но почему я должен себя оговаривать?! Нет, на это я не пойду!
— Тогда они тебя убьют, замучают! И чего ты этим добьешься? Ты лучше сядь и слушай. Следователь объяснит тебе, что настоящий советский человек должен помогать следствию. Понял? Вот посидишь, поговоришь с людьми и узнаешь, что многие умерли во время допросов, а другие пошли под суд так и ничего не подписав. И то и другое вздор: суд оформил выдуманные преступления и тем и другим со всеми последствиями для них, так и для их родственников. Следователи любят осудить на основании признания самого заключенного, а если не удастся, найдут ложных свидетелей. На тебя наверняка уже выбили показания от других наших сотрудников. Смотри на это, как на неизбежное зло.
Павел скрипел зубами, сжимал кулаки. Штейнбрюк еще что-то говорил, но он его уже не слушал. В сознании не укладывалось: как это он, преданный чекист, верный заветам партии, совершил преступление, караемое расстрелом… Он, казалось, впал в прострацию, безмолвно лежал, тупо уставившись в потолок.
В середине дня всех вывели на прогулку. По бесконечным коридорам, лестницам и переходам, заключенные вышли в небольшой мощеный двор, окруженный высокой стеной. Посреди дворика стояла скамья, на которую сразу же сели несколько ослабленных заключенных. Остальные построившись, стали ходить по кругу, громко отбивая шаг.
— Выводят на пятнадцать-двадцать минут в сутки, — рассказывал Павлу сосед по шеренге. — Днем и ночью по очереди камер. Часто лишают прогулки из-за придуманных ими же самими нарушениями порядка. Лишение прогулки — тяжелое наказание, лишний удар по нашему здоровью.
— А отказаться от прогулки можно?
— Что вы? Кто будет лишать себя возможности глотнуть свежего воздуха! Дышите глубже и часто!
— Эй, кто там разговаривает! В карцер захотелось! — послышался голос охранника откуда-то сверху. Все сразу смолкли и в наступившей тишине слышался лишь дружно отбиваемый шаг да глубокие вздохи заключенных.
По возвращению на столе уже ждал обед: миски с супом и кашей. Их быстро разобрали и с аппетитом принялись за еду. К немалому своему удивлению, Павел обнаружил, что он тоже с аппетитом все съел и даже выскреб миску. После обеда все занимались своими делами — читали, курили, беседовали.
Отужинали с тем же аппетитом, коллективно доели принесенную из дома Павлом еду, выпили с хлебом сладкого чаю и закурили. Все были оживлены: еще один день кончился благополучно.
Ночью, ворочаясь на жестких нарах, Павел размышлял. Очевидно, все дело в проверке. Поговорят, соберут все данные, имена людей, даты, адреса, проверят и отпустят. В стране никого не арестовывают напрасно. Ошибки бывают. Он не виноват, это ясно.
Дни тянулись один за одним, однообразные, нудные, тяжелые, но все оставалось по-прежнему без каких либо перемен. Очень скоро он обратил внимание на людей, которые целые дни сидели за столом и о чем-то шептались со своими соседями. Штейнбрюк объяснил, что это свои адвокаты. За несколько паек хлеба они помогают заключенному развить и обосновать обвинение. Тот, кто согласился сделать признание, должен был его продумать, чтобы оно было логичным и последовательным. Следователь потом его оформит в протоколах.
Павел старался держать себя в руках в тайной надежде, что все откроется в должный момент и во всем разберутся.
Его опять внезапно подняли ночью и куда-то повезли. Впопыхах он даже не успел проститься со Штейнбрюком. Вновь длинные коридоры, окрашенные в бледно-зеленый цвет, лестницы и, наконец, длинная, узкая камера на трех человек. На двух топчанах уже лежали люди.
Не успел Павел расположиться, как открылась форточка и надзиратель закричал:
— Подъем!
С одного топчана вскочил пожилой человек и поспешно стал натягивать на себя одежду. Его сосед лежал неподвижно.
— Он что, больной? — спросил Павел.
— Тише! Ради бога! Это — товарищ Ильк, бывший заместитель начальника отдела НКВД. Ему, в порядке исключения, разрешают после допроса спать. Характер у него крутой, его лучше не трогать!
Вот уж с кем Павел не ожидал встретиться, так это с Ильком. А что характер у него крутой, так это Павел знал еще с Германии. В двадцать седьмом Ильк прибыл в Берлин, чтобы создать первую нелегальную резидентуру. Подчинялся он Слуцкому, который в то время работал под «крышей» торгового представительства.
Эти два столь разных человека конечно не могли сработаться. Слуцкий, до выезда, занимал в НКВД более высокую должность, зато Ильк хорошо знал Германию, свободно говорил по-немецки и легко заводил связи. Он быстро сколотил несколько нелегальных групп, в том числе и в соседних с Германией странах, и начал от них получать обширную информацию. Но Слуцкий считал, что большинство завербованных Ильком агентов не нужны, поскольку они недисциплинированные, дорого стоят и даже опасные. Личная несовместимость дополнила тактические разногласия двух профессионалов.
Слуцкий был вежливым и тактичным человеком, тогда как Ильк — циничным, грубым и вспыльчивым.
Естественно, от трений двух резидентов страдала работа. Во время пребывания в Берлине Ильк женился на Александре Плесснер, украинке немецкого происхождения, из семьи белоэмигрантов. У нее было три сестры, старшая работала в советском торговом представительстве в Берлине. Ее муж, Павло Ладан был расстрелян в СССР в 1932 году. У Александры Плесснер был также брат, который являлся членом национал-социалистической партии Германии.
В двадцать девятом подпольные группы Илька, после имевших место провалов агентуры, были ликвидированы, а сам он с двумя сестрами-эмигрантками возвратился в Москву. Его назначили на должность заместителя начальника контрразведывательного отдела ОГПУ.
К обеду Ильк оделся, умылся и только тогда узнал Корнеля. Они обнялись и начались воспоминания. Несколько раз надзиратель делал им замечания, но они не обращали на него никакого внимания.
— Э-э, не успел я уехать из Москвы! — захлебывался Ильк. — Все хлопотал об этом. Там было бы лучше.
— Лучше? — вырвалось у Павла.
— Да, лучше! — повысил голос Ильк. — Лучше, чем оставаться в Москве. Это несомненно, вызвало бы
