Вот купол делается все меньше и меньше, оседая за невидимую черту, и все явственнее тускнеет над ним небо. А краски земли вокруг неуловимо наливаются мягким бесцветьем…
Мерное гудение мотора, быстрая езда, разлитый вечерний покой над колосящимися полями, над темными рощами и перелесками, простершимися за обочинами дороги, и сама дорога, убегающая прямо в закатное небо, – все это навевало благостность и умиротворение. Куда девались дневные тревоги…
Долго ехали молча, словно убаюканные густеющими сумерками, в которых все больше тонуло пространство. А когда вечер уступил место ночи, глаза уже неотрывно смотрели на покатую блеклую спину дороги, с которой фары сильными лучами, будто золотыми метлами, смахивали темень.
Впереди туманный отсвет электричества. Вскоре показался городишко. Пересекавшая его дорога была, видимо, главной улицей, ибо, когда въехали в город, пришлось сбавить скорость: прямо на освещенной магистрали гуляла молодежь, прохаживались парочки.
За городишком ночь стала гуще. Не заметили, когда пересекли старую границу, затем свернули на грунтовку. В машине терпко запахло пылью…
То и дело попадались мосты, мосточки, мостики: много речек, речушек, ручейков несут воды через земли Белоруссии, обогащая эти земли и обогащаясь от них…
Генерал Чумаков досадовал, что у Карпухина не оказалось с собой карты. Чувствовал себя будто с завязанными глазами. Странное это ощущение, знакомое только военным людям, когда в ночной дороге не ведаешь, где ты находишься и какое расстояние отделяет тебя от места, куда едешь. Временами даже чудится, будто стоишь на одном месте, а из темноты в лучах фар на тебя наплывает незнакомый проселок.
Полковник Карпухин сообщил, что до Крашан, где размещался штаб корпуса, осталось часа два езды.
Эмка вкатила в какое-то местечко. В центре его, на плохо освещенной площади, водитель Манджура заметил колодец и попросил у генерала разрешения остановиться, чтобы долить в радиатор воды и дать мотору небольшую передышку.
Подъехали, вышли из машины. Манджура побежал к ближайшему дому попросить ведро, а Чумаков и Карпухин, задымив папиросами, решили размяться по узенькому тротуару, выложенному из цементных плит с насечкой. Минут через пять услышали сзади вопль Манджуры:
– Стой, зараза!.. Стрелять буду!
Когда, взволнованные, прибежали на голос, увидели, что их водитель сидел верхом на изгороди, отделявшей площадь от большого сада, и кому-то кричал в темноту:
– Стой, гад! Стреляю!..
Но стрелять у красноармейца было не из чего.
Полковник Карпухин, не понимая, что произошло, выхватил из кобуры пистолет, тоже метнулся к изгороди, но за ней – непроглядная чернота ночи.
– Хулиганье несчастное! – почти сквозь слезы рассказывал Манджура. – Я залил радиатор, отнес хозяйке ведро, возвращаюсь, а он уже удирает.
– Кто?
– А разве я знаю? В военном. Проткнул все четыре колеса – и деру.
Только теперь Чумаков и Карпухин расслышали, как из колес эмки с шипением выходит воздух, и разглядели, что машина оседает.
Некоторое время стояли растерянные, недоумевающие. Из ближайших домов стали выходить разбуженные криками люди.
Никто не мог ничего объяснить.
В комплекте эмки было лишь одно запасное колесо. Клеить три остальных было нечем, да и потребовалось бы для этого немало времени.
Полковник Карпухин вопросительно посмотрел на генерала. Чумаков в ответ пожал плечами и сказал:
– А позвонить в Крашаны можно? Чтобы прислали какой-нибудь транспорт.
– Можно, – певуче ответила стоявшая в калитке двора полураздетая молодица. – Почта вон за углом. А то и заночевать есть где. Для военных у нас всегда место найдется.
– Так это она и продырявила колеса, чтоб ночевать остались! – с хриплым хохотком заметил топтавшийся рядом приземистый дедок.
Но Федору Ксенофонтовичу было не до шуток. В сердце закрадывалась смутная тревога.
Оставив Манджуру у машины, Чумаков и Карпухин подошли к почте. Под светящимся окном увидели военный мотоцикл с коляской.
– Номер не наш, – с сожалением сказал Карпухин, осмотрев мотоцикл.
Поднявшись на крыльцо, вошли в небольшую комнату, перегороженную фанерной стенкой с тремя окошками; за одним из них сидела перед коммутатором молоденькая телефонистка, она же и телеграфистка. А по эту сторону, у низенького почтового стола, дремал на табуретке майор с черными петлицами инженерных войск. При виде вошедших майор вскочил, принял стойку «смирно» и кивком седеющей головы отдал честь. Его фуражка с черным околышем лежала на столике, рядом с банкой клея и чернильницей.
Лицо майора было коричневое от загара, огрубелое, в нижней половине отяжеленное, нос крупный, чуть нависший над тонкими губами, брови выгоревшие, почти незаметные, а под ними глубоко сидящие настороженные глаза. Может, эти цепкие, мгновенно сбросившие дрему глаза, покрасневшие от усталости, и заставили Федора Ксенофонтовича обратить внимание на майора. После того как полковник Карпухин деловито попросил телефонистку срочно соединить его с Крашанами и назвал позывной военного коммутатора, генерал Чумаков заговорил с майором:
– Садитесь, пожалуйста, товарищ майор… А вас что, служба или личные дела здесь держат?
– Служба, – с готовностью ответил майор и присел на табуретку лишь после того, как генерал и полковник уселись рядом на крашеную скамейку со спинкой.
– Мотоцикл ваш? – включился в разговор Карпухин.
– Мой.
– Что-то я номера такого у нас не помню.
– Мы дорожники фронтового подчинения, – пояснил майор. – Мостами занимаемся.
– Позвольте, что значит «фронтового подчинения»? – удивился Федор Ксенофонтович.
Майор отвел глаза в сторону, будто смутился, потом посмотрел на телефонистку и, понизив голос, ответил:
– Ну, в смысле окружного подчинения… Сами понимаете… Штаб округа в любой час может стать штабом фронта. Время такое.
Федор Ксенофонтович с досадой подумал о том, что майор из дорожного батальона с большей определенностью говорит о близком начале войны, чем говорил командующий округом.
– Вам что-нибудь известно? – спросил он, требовательно глядя на майора.
– Нас предупредили, что надо быть готовыми, – уклончиво ответил майор и посмотрел на наручные часы. – Я жду звонка из Белостока от наших. Там, может, уже что-нибудь известно.
Ни генерал Чумаков, ни полковник Карпухин и в мыслях не могли держать, что перед ними сидел один из множества переодетых немецких диверсантов, заброшенных в приграничные районы. И самое удивительное, что «майор» им почти ничего не врал. Он действительно входил в отряд, который приготовился к диверсиям на дорогах предполагаемого отступления частей Красной Армии как раз в полосе корпуса, который ехал принимать Чумаков. «Майор» действительно ждал звонка из Белостока от своих, ибо до начала войны диверсантам было запрещено вести переговоры по рациям, и, как бы в насмешку над нашей беспечностью, они пока пользовались телефонной связью, взаимопроверяя, как удалась заброска на советскую территорию диверсионных отрядов на разных участках.
– Крашаны!.. Крашаны!.. – монотонно ворковала за перегородкой телефонистка.
«Майор» снова посмотрел на часы и сказал то ли со вздохом облегчения, то ли с досадой:
– Назначенное мне время истекло. Звонка уже не будет. – Затем повернулся к окошку, за которым сидела телефонистка: – Девушка, если ответят Крашаны, спросите, пожалуйста, заодно, есть ли у них связь с Белостоком.
