и сложностях жизни. И так уж повелось, что в каждый приезд в Москву Федор Ксенофонтович обязательно хоть час, да находил для встречи со стариком – то ли у него дома, то ли на кафедре в академии.
Федор Ксенофонтович, бросив недокуренную папиросу в урну, поднялся со скамейки и направился к ближайшему телефону-автомату. Набрал знакомый квартирный номер. Ответила старенькая супруга профессора – Софья Вениаминовна. Назвав себя и поздоровавшись, Федор Ксенофонтович услышал в ответ сдержанный плач.
– Тяжко хворает наш Нил Игнатович, – сквозь слезы жалобно рассказывала Софья Вениаминовна. – Лежит в госпитале в Лефортове и велел никого к нему не пускать. Но ты, Феденька, поезжай… Умирает…
– Как он? – упавшим голосом спросил Чумаков у пожилого врача, прежде чем зайти в палату к Нилу Игнатовичу.
– Лучше… Какая-то потрясающая ясность мысли, – задумчиво ответил врач. – Но мне это не нравится…
В палате устойчиво пахло лекарствами, хотя огромное окно было раскрыто настежь и в него заглядывала влажная зелень ухоженных деревьев госпитального парка. Казалось, что лекарственный запах источали голые стены палаты, белые спинки кровати, на которой лежал под простыней профессор Романов, белая тумбочка у его изголовья.
Может, именно от этой наполняющей комнату белизны усохшее лицо Нила Игнатовича Романова казалось таким болезненно-бледным, даже пепельным. Седые усы профессора поредели и потеряли живой блеск, нос истончился, и было удивительно, как держится на нем изящное старомодное пенсне. Старческие водянистые глаза светились под стеклами мудрой грустью и осознанной отрешенностью.
Да, генерал Романов, доктор военных наук, крупнейший знаток истории войн и военного искусства, подводил итоги жизни. Федору Ксенофонтовичу это было ясно, и он с чувством искренней и глубочайшей скорби понимал, что видится с Нилом Игнатовичем в последний раз.
Что сказать этому доброму человеку, чем утешить или хотя бы на время развеять его, возможно, уже неземные мысли?
– Устал я от жизни, – понимая смятенность чувств своего нежданного гостя, с какой-то будничностью сказал профессор и утвердительно шевельнул лежавшей поверх простыни сморщенной рукой. – Не хочется ни печалиться, ни видеть никого… даже близких… Нет, тебе рад. – И он глянул на Федора Ксенофонтовича такими вдруг проницательными глазами, что тот нисколько не усомнился в его словах, – С тобой поговорить можно обо всем, что еще держит меня на этом свете. Понимаешь?.. Вся моя жизнь прошла в размышлениях. И сейчас кажется, что многого еще не высказал. Спасибо тебе, Федор, что пришел. А вот твоя Ольга пусть извинит меня. – Старик позабыл, что Ольга Васильевна не в Москве, а в Ленинграде. – О чем говорить с племянницей перед уходом в мир иной?.. Ты другое дело… Ты часть меня, в тебе будут жить мои знания… Я всех своих талантливых учеников помню и люблю… Именно талантливых… – Нил Игнатович примолк, будто обозревая учебные аудитории, заполненные военным людом. – Если в группе находилось хотя бы два-три таких слушателя, мне уже было интересно читать лекцию. Я начинал сызнова воспроизводить историю, искать все более четкие толкования военно-философских вопросов, все глубже вглядываться в давно отшумевшие войны и подчас видеть в них такое, что у самого мурашки по спине… Не помню, кто изрек, что история войн – это во многом история человеческого безумия… Согласиться с такой мыслью целиком нельзя, ибо история вместе с тем заключает в себе опыт человечества и разум веков. Нет предела ее глубинам, нет в ней границ для поиска мысли, если только история, историческая наука вообще (ты запомни это, Федор!), не унижает себя до того, чтобы искусственно служить современным враждованиям и злопамятствам… А на тернистом пути человечества бывали случаи, когда иные влиятельные особы от государства, от политики или от науки обходились с историей как с гулящей девкой. И она затем в назидание человечеству жесточайше мстила им, возводя над гробницами незримые памятники позора… Вот так обращается сейчас с историей Адольф Гитлер – удивительнейший шарлатан двадцатого века!.. Со смелостью необыкновенной он выкроил из истории Германии перчатки по своим рукам и в этих перчатках, не боясь обжечься, толкает германский народ на путь безумия… Историю же России рассматривает через уменьшительные, да еще закопченные стекла, а все блистательные страницы нашего прошлого, все великие начала нашей культуры, которые не в силах затмить угаром национал-социалистского бреда, пытается объяснить сопричастностью к ним германцев.
– Вы утомляете себя, Нил Игнатович, – воспользовавшись паузой, заметил Чумаков. Острое ощущение близкой утраты теснило ему грудь, и от этого было трудно вникать в смысл всего, что говорил профессор.
– Верно, утомляю, – согласился Нил Игнатович. – Но другого случая поговорить о том, что болит, поговорить именно с тобой уже не будет… Ведь я, милый мой, ждал тебя. Знал, что навестишь… Знаю, что и старый мой коллега и друг маршал Шапошников пожалует… А может, и обманываюсь. Время для него сейчас тяжкое… Ты зачем в Москве?
– Получил новое назначение. Еду командовать механизированным корпусом в Западную Белоруссию. – Чумаков почему-то умолчал, что был сегодня у маршала и что поговорить с ним не удалось.
– В Западную Белоруссию?.. Значит, на фронт. – В глазах профессора сверкнули печальные огоньки, а в голосе прозвучала строгость. – Война – не сегодня завтра. Так что Ольгу и дочку с собой не бери.
– Так уж и война! – усомнился Федор Ксенофонтович. – Войны, конечно, не избежать, но раз есть договор с Гитлером… И сообщение ТАСС на прошлой неделе… Германия будто бы соблюдает условия пакта.
– Война стучится в нашу дверь, дорогой мой Федор. – Профессор пристально посмотрел на Чумакова. – Помимо того что я начальник кафедры академии, я еще и друг милейшего человека Бориса Михайловича Шапошникова. Много в Генштабе моих учеников… Заглядывают к старому профессору, да и меня к себе на совет зовут.
– Есть сведения? – озабоченно спросил Федор Ксенофонтович.
– Сведения надо уметь черпать из происходящего… – Нил Игнатович улыбнулся с болезненной благосклонностью. – Ты понимаешь, почему мы пошли на заключение предложенного Гитлером пакта о ненападении?
– Чтобы выиграть время…
– Это – дважды два… Разве тебе не известно, что Чемберлен и Даладье нацеливали Гитлера на СССР, делали все возможное, чтобы науськать Германию на нас? И топили в дипломатической мякине все наши предложения о том, чтобы общими усилиями надеть на Гитлера смирительную рубашку.
– Может, мы неумело предлагали? – Федор Ксенофонтович с чувством неловкости подумал, что он, генерал, редко размышлял над такими, казалось бы, простыми вещами.
– Нет, умело и последовательно… Когда Гитлер распял Австрию, стало ясно, что он вот-вот покончит с Чехословакией. И мы предложили созвать конференцию Америки, Англии, Франции и Советского Союза… Старый поборник англо-германского содружества Невилл Чемберлен вознегодовал в ответ и, заявив, что не оспаривает права Германии на господствующее положение в Восточной и Юго-Восточной Европе, стал летать на поклон и за советами к Гитлеру.
– И Франция повела себя не лучшим образом, – заметил Федор Ксенофонтович. – Я имею в виду ее невыполненный договор о взаимопомощи с Чехословакией.
– Там все сложнее. – Профессор, помолчав, продолжил: – Мы тоже договор не смогли выполнить, хотя уже были сгруппированы на Украине силы, чтобы бросить их на помощь Чехословакии. В Праге отказались от нашей помощи: их буржуазия надеялась найти счастье в браке с немцами. А Франция не собиралась выполнять свои договорные обязательства под предлогом, что не стоит помогать тем, кто сам в решительную минуту не защищается.
– А ведь верно, – заметил Федор Ксенофонтович. – Абиссинцы защищались, испанцы боролись, а гордая нация гуситов склонила голову перед немцами.
– Нация здесь ни при чем… Она готова была защищаться всеми средствами. Чехословацкая армия ждала приказа. Но верхушка крупной буржуазии во имя своих интересов согласилась поступиться интересами республики и нации. Франция на этом и сыграла… Затем с марта тридцать девятого года между нами, Францией и Англией велись переговоры. Ничего, как ты знаешь, из них не вышло. – Нил Игнатович отпил глоток боржома из стакана, стоявшего рядом на тумбочке, и, устремив взгляд в потолок, снова
