контракт с телеканалом СТС, и это был настоящий компромисс. Компромисс в том смысле, что мне не очень нравилась идея ведения шоу, а особенно – мне не нравились тексты подводок, вот эта вот прямая речь, которая должна была стать моей. Местами она было просто чудовищной. И потом были моменты, где я конкретно «напарывалась» на те слова, которые были в распечатках – а получала я их во время записи программы. Приносят записку: прочитай. Зал – четыре тысячи человек, очень много детей, маленьких. И вот, звонок знаменитости – связываемся с Борисом Моисеевым. И я читаю: «Не могли бы вы заморозить свою сперму, чтобы…». И все. У меня темнеет в глазах. Я понимаю, что я сейчас умру. И перед Моисеевым как-то не очень удобно, а уж перед аудиторией – и подавно. Они же думают, что это моя инициатива, что это я осознанно сказала. Ужас! Потом я сделала паузу в съемках и извинилась перед теми зрителями, кто пришел, потому что мне было очень стыдно. И с тех пор я перед съемками всегда правила тексты, стараясь вымарать оттуда пошлости, вроде этой. Мне кажется, никто не хотел видеть меня в моем естественном образе Насти Заворотнюк. Руководство канала, наверное, все-таки хотело оставить меня в удобном образе Вики Прудковской. А для меня было очевидно, что оставаться в образе Вики – это настоящее самоубийство. Этот юмор – он все-таки не мой. Простите, конечно, но я, Настя, чувствую себя более тонкой, чем моя смешная, но все-таки абсолютно противоположная мне по духу героиня. А между прочим, споры шли даже о том, как меня называть! И мне было нужно найти некую золотую середину между собой настоящей, которую никто не знал, и собой воображаемой, которую знала вся страна. Путаница была бесконечная. До какого-то момента этот было забавно, потом это уже напрягало. Утешало только одно – сумма прописью, указанная в контракте. Для меня это была некая сатисфакция. И, надеюсь, я не разорила канал.
Ведение программы, шоу, концерта – это не совсем актерство, не роль в чистом виде. Это всегда риск, это всегда импровизация – ведь нельзя отрепетировать все до конца, сценарий шоу – вещь очень приблизительная, во многом зависимая от обстоятельств, от других участников, от аудитории, от всего. Ты никогда не можешь просчитать все наперед – для этого, наверное, нужно быть Гарри Каспаровым, но я же не шахматист. И, поэтому, ситуация с ведением шоу – всегда бесконтрольная, опасная, непредсказуемая.
Я нервничала и ничего не могла с собой поделать. Передо мной разверзлась бездна тревожной неизвестности. Когда я села в самолет и увидела уверенного и спокойного Сашу Цекало, я тут же судорожно стала переписывать тексты. Мы прилетели в Киев, где записывали программу, в пять утра, уставшие, но весь день перед записью я провела без сна. Днем пригласили к себе сценаристов, но они попали под очарование украинского гостеприимства, накануне как следует выпили и не пришли. Мы с Сашей ждали их до ночи. Потом полночи я учила текст. Я нервничала, репетировала, хотя, что там можно было репетировать? А в итоге, когда я впервые вышла на сцену в качестве ведущей, произошло нечто невероятное. Меня трясло от страха, я боялась, ноги онемели, язык проваливался внутрь и никак не хотел помогать мне выговаривать ставшие тут же чужими слова. Я думала, что упаду в обморок. И вот, я выхожу, играют фанфары, а вокруг меня вдруг все взрывается – бум, салют, дым, вспышка. И все. И я как когда-то давным-давно, в юности, на крутящейся сцене в театре. Стою – ничего не вижу, ничего не слышу, и, главное, ничего не соображаю. Мой любимый ступор. Ну, все, думаю, «собираем средства на ремонт провала». Боже, у меня в те несколько секунд вся жизнь перед глазами пролетела, как калейдоскоп. И вот, представьте каково мне – я же актриса, я же должна поражать зрителя в самое сердце, мое появление должно быть таким «вау!», я же должна владеть собой, быть уверенной в себе. А я? У меня все наоборот. И, главное, в самый ответственный момент моя предательски-робкая натура делает из меня ну просто какую-то инвалидку на деревянных ногах и с онемевшим от ужаса лицом. «Провал, провал, провал!» – пульсировало у меня в голове.
И вот, насколько легко, спокойно и уверенно «разогревал» зал Саша Цекало, настолько же для меня это было недостижимо. Я тогда это поняла, и еще подумала: ну я же говорила, что не смогу, зачем же я согласилась?! Но было уже поздно. Я уже стояла на этом скользком прозрачном пластиковом (мне он тогда показался стеклянным) полу, оглушенная своим же собственным появлением. И кто я – Вика, Настя, Штирлиц, майор Исаев или актер Тихонов – я тогда точно сказать не могла. И вот в эту страшную минуту мне на помощь пришли зрители. Они буквально спасли меня. Зрители поднялись со своих мест и стали аплодировать. И они аплодировали столько, сколько мне было нужно, чтобы прийти в себя. Кода я смогла наконец-то дышать, я поняла, что, кажется, я все-таки смогу что-то сказать. Я стояла под этим шквалом оваций, я кланялась, а зрители все хлопали и хлопали. Это были просто сокрушительные овации, которые обрушили на меня столько любви и тепла, что я наконец-то успокоилась и поняла – они все со мной. Мне нечего доказывать. Меня любят. И еще я поняла, что даже если я оступлюсь на этом скользком полу и упаду, они меня поднимут, поправят юбочку, отряхнут меня от пыли и скажут «Ничего, ничего. Все хорошо!». Они чувствуют меня своей родной. Они приняли меня. И они мне так доверяют! Я сразу успокоилась. Я поняла, что у меня будет время для того, чтобы всему научиться, без спешки и без паники. Зрители дали мне такую возможность. Просто фантастика! Для меня это был такой своеобразный аванс – мне заранее сообщили об успехе. И я хочу сказать огромное спасибо всем тем, кто присутствовал на том шоу за неоценимую поддержку, без которой я бы не справилась. Огромное вам всем спасибо!
Кстати, я была так потрясена всем происходящим, что практически ничего не запомнила: помню только свой первый выход, потом – ничего, а дальше я помню только финал. Помню – выходили дети, и мне было очень неловко, потому что они текли такой живой рекой, и мне просто некуда было девать цветы – а их становилось все больше и больше. Меня переполняли чувства и восторга и неловкости одновременно. Это было очень непросто, и, наверное, моя память, чтобы спасти организм от последствий сильного стресса (который я точно получила в следствии таких мощнейших положительных и отрицательных эмоций), просто решила отказаться от фиксации воспоминаний. Такой механизм самосохранения сработал: очнулся – гипс. И практически ничего не помню.
И вот, после первой программы, когда я вернулась на съемки «Няни» в Москву, я попала в больницу – в госпиталь им. Бурденко. С диагнозом астения. Ровно через сутки после записи программы. Я рухнула, как Вавилонская башня. Как Римская империя, как Колосс, который, по уверению историков, стоял «на глиняных ногах». Помню, что лежала в гримерке, ничего не соображала, в глазах было темно, в ушах «вечерний звон», кто-то на мне расстегивает одежду, а сердце стучит, как в последний раз… Пришла какая-то девушка и сказала: «Будем делать массаж сердца». А все так переживают, так переживают…
– Ну, как ты? Извини бога ради, мы через час сможем продолжить?
А у меня все плывет, мне нечем дышать, и только одно чувство: жалко детей, Анечку и Майки. Останутся сиротами. И уверенность, что жить мне осталось полчаса. Лежу и думаю: оставьте меня, отпустите…Пожалуйста!
Страшно.
А они приходят и говорят:
– Ладно… Полежи еще полчасика, и начнем. Да?
Наконец, Константин Николаевич Наумочкин вызвал «скорую помощь». Меня увезли.
В госпитале у меня даже не сразу смогли взять кровь – она не шла. Медсестра вставляла иголку в вену и вынимала ее. Ничего не происходило. Она растирала мне руку, отогревала, разговаривала со мной. Ласково так. А у меня катилась слеза из одного глаза. Во втором глазу слез просто не было. А медсестра мне говорила:
– Дочка, ну что же ты? Ну, так нельзя.
А у меня на тот момент уже ничего не работало, ничего не осталось – ни сил, ни желания жить. От постоянного грима кожа истончилась, пошли отеки, гримерши даже жаловались: «Невозможно, у нее кожа слезает!». Я почти исчезла. И вряд ли кто-то смог бы узнать во мне жизнерадостную Вику Прудковскую. А тем временем на киностудии даже и не думали останавливать съемки. Звонили и спрашивали: «Ну что, когда?»
Я никого не виню – был включен мотор, дан мощный заряд, я самостоятельно загоняла себя, и все-таки загнала.
Впрочем, по больницам моталась не одна я. Вся наша веселая четверка болела. Иногда возникали экстремальные ситуации. Однажды по сюжету должны были подраться Жанна Аркадьевна и Константин. В результате Ольга Прокофьева и Борис Смолкин попали к врачам с травмами различной тяжести.
Всем приходилось нелегко, но мы терпели. Ведь мы понимали, ради чего идем на такие жертвы. Мы мучались, не высыпались, но как мы любили свою работу!
