мифической коралловой цепью, а признаться заставили в ограблении на полмиллиона. Ловко проделано, шановне панство! Я буду тыкать мотыгой в землю на рудниках, а галерейщик и Ласло будут делить свою добычу в эшторильском офисе, выходящем на стену бакалейного магазина. Это — тебе, а это — мне.
— Вы пейте, пейте, — Пруэнса подвинул ко мне рюмку. Я выпил самбуку залпом, и он одобрительно покивал головой. Ударить вот сюда, в самую маковку, кровь проступит из острых ломаных углов, тело станет мягким и соскользнет со стула на пол — почти туда же, где я лежал пятьдесят восемь дней назад, глядя на безмятежного паучка. Фарфоровый шар кивал мне из быстро надвигающейся темноты, маслянисто поблескивая, такая голова была у бабушкиного китайца, он стоял на камине и при каждом сквозняке принимался мелко кланяться.
— И не надо так злиться, — сказал следователь, поднимаясь со стула. — Я знаю, что вы способны на буйные выходки, Кайрис, но теперь не тот случай. Я не выбивал из вас признания, напротив, вы так стремились его подписать, что лишились покоя совершенно.
Глаза его потемнели, улыбка стерлась. Меня трясло от озноба, в горле першило, я перестал думать о крови, проступающей в разломе его черепных костей, и начал думать о том, как будет сподручнее схватить папку с делом и выбросить в окно. Шесть лет, блядь. Синие чернила сольются с дождевой водой, просочатся в землю через трещины в асфальте, и мое признание останется только на словах, витающих в смрадном казенном воздухе кабинета.
— Не волнуйтесь так, вы останетесь с нами, — приветливо сказал Пруэнса. — Было бы неблагодарностью отослать вас в Центральную, где камеры переполнены отребьем, и вас за неделю превратят в мешок костей, да еще и замуж выдадут против воли. С вашей-то внешностью. Пока суд да дело, я распоряжусь, чтобы вам ослабили режим, сможете заказывать еду из кафе, сигареты и прочее.
Глядя в спину следователя, стоящего теперь у окна, насвистывая
— Спасибо. У меня кончились деньги. Ваши охранники слишком дорого мне обходятся.
— Не беда, вам будет выделено скромное пособие, — он обвел меня скучающим взглядом. — Ну что же, Кайрис, не хотите самбуки, тогда идите к себе. Пишите вашу летопись.
Я вышел из кабинета, провожаемый его посвистыванием и шумом проливного дождя, охранник пошел за мной с видом старого знакомого, который намерен проследить, где у тебя свидание, за ухом у него торчала сигарета без фильтра. Не тюрьма, а какая-то авенида да Либердад.
Я шел по коридору и думал о лимерике, найденном в несуществующей малине с сахаром. Я знал, что Агне его расшифровала: когда-то, года четыре назад, я рассказал ей историю с украденным «Виллисом» и чуланом, мы пили вино на ночной крыше, говорили о наших родителях, и я расчувствовался и
— Моей маме даже в голову не пришло бы такое, — сказала Агне, разглядывая шрам на моем запястье. — Даром, что они сводные сестры. Мама даже прикрикнуть толком не умеет. И что это за манера в чулан сажать? Да я бы дверь ногой вышибла!
Ладно, про соседский «Виллис» я рассказывал только Агне — летом две тысячи седьмого года. К тому времени тетка уже три с половиной года лежала в земле. Тогда как, ради всего святого, эта записка могла оказаться в запечатанной банке, объясни мне, Зоя?
Дело Фалалея
...Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его!
...Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Захочу ли я полюбить Фалалея?..
Нет; почему нет? Потому что он Фалалей.
Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, — Фалалей или похоже на Фалалея!
Остров лежал внизу, как оправа от викторианской брошки, его середину застилали облака, и брошка казалась пустой, как будто из нее вынули камень, чтобы снести в заклад. Я видел целую груду таких погнутых оправ и пряжек у скупщика, к которому пару раз относил драгоценности Лидии. Круглое окно оказалось теплым, когда я уткнулся в него носом, остров тоже был круглым, это показалось мне странным — на карте он был похож на длинную лису, сидящую на пышном хвосте. Я прищурился, пытаясь углядеть лагуну на юге, но оправа блеснула и вновь заволоклась известковыми облаками.
— Исабель, — сказал кто-то над моим ухом, я обернулся и увидел стюардессу, склонившуюся так низко, что я разобрал узор на шейной косынке, в узоре были ежевичные ягоды и листья.
— Да, Исабель. Мы скоро садимся?
— Вам скоро выходить, — поправила она, протягивая мне горсть мелких блестящих леденцов.
— Там есть поселок из лавы, в нем живут две тысячи человек, и все как один браконьеры, — сказал я, подставляя ладонь. — Теперь и я буду жить, столько лет об этом думал, но все никак не решался.
— Подумать только! — Она пошла по проходу в сторону кабины, раздавая леденцы направо и налево, будто средневековый лекарь — засахаренные пилюли.
Надо же, подумал я, пытаясь прочесть надпись на фантике, когда я в последний раз грыз конфеты при посадке? От клюквенной кислоты тут же свело скулы, я разгладил бумажку на колене и прочитал: «Взлетные». Рядом со мной никого не было, я приподнялся в кресле, чтобы осмотреться в салоне, редкое везение — три свободных места на трансатлантическом рейсе. Соседом справа, через проход оказался конторского вида парень в золотых очках, и я показал ему конфету:
— Ретро, понимаете? Настоящий сахар. Очень стильно.
— Понимаю, — он постучал по своему иллюминатору. — Это тоже сахар, их делают из мятных леденцов. Вам скоро выходить, Костас. Мы пролетаем над экватором.
— Но нам нельзя! Мы же расплавимся от солнца! — я встал с кресла и пошел к пилотам, чтобы предупредить их, но тут стюардесса меня заметила, ловко открыла дверь аварийного выхода и вытолкнула меня вон, в задубелые бело-голубые небеса.
Когда я проснулся, горло саднило, наверное, я кричал во сне. В камере было темно и холодно. Я встал, надел пальто и принялся ходить от стены к стене, прислушиваясь к соседям. За стеной бубнили, но почти неслышно и как-то слишком монотонно. Сейчас хорошо бы чаю с малиной, думал я, завалиться на диван с трехногим призраком собаки Руди и укрыться призраком пледа, который я пару лет назад вывесил на балконе проветрить и потерял навсегда. Я не ел со вчерашнего утра, кувшин с водой давно показал дно, а нового никто не принес.
За стеной снова забубнили, на этот раз более отчетливо — мне показалось, я разобрал слово
Носок служил закладкой потому, что остался один, второй я потерял, пытаясь постирать его в туалете — упустил вместе с обмылком. Стирать в душевой было еще хуже, в последнее время вода там капает в час по чайной ложке, прямо как в тартуском общежитии. Ладно. За те шестьдесят четыре дня, что я провел в этой камере, я научился обходиться одной чашкой, одной вилкой, одной книгой и одной тряпкой.
«...Все равно не хочу я твоего бога, а если он и взаправду стоит по ту сторону двери, то будь он проклят», — сказала мне страница, когда я вытащил носок и бросил его на пол.
