Другие барабаны

положено, пусть парень покажет нам багряные реки, обнаженное оружие и семерых самураев. Может быть, это его успокоит.

* * *

We will all laugh at gilded butterflies.

В ту пятницу, четвертого февраля, Байша явилась на кухню с опозданием, сославшись на мигрень — у нее часто болит голова по утрам, в такие дни с ней лучше не вступать в разговоры. Надо сказать, что моя служанка пьет горькую с тех пор, как поселилась в этом доме, а я делаю вид, что ничего не замечаю. Но в то утро у меня не было выхода, пришлось заговорить с ней о Хенриетте, чтобы понять, что она слышала: ночью звук выстрела легко мог донестись до бывшей бильярдной, где служанка устроила себе спальню. И сделать это нужно было вежливо и с великой осторожностью.

— Сеньора знает, куда датская гостья положила ключи, когда уехала?

— Чего не знаю, того не знаю, — мрачно сказала Байша, чиркая спичкой, я разрешал ей курить на кухне, даже держал для нее пачку дешевых «SG» в ящике для полотенец.

— Она уехала утром, наверное, не хотела вас будить и захлопнула дверь.

— Может, и так, — Байша пожала плечами. — Только ключи отыщутся не скоро. Уж такая женщина наверняка оставит их где попало. Или, чего доброго, с собой унесет.

— Гостья показалась вам неприятной? — я встал к Байте спиной и взялся сам заваривать кофе.

— Скорее, странной. Впрочем, я таких много видела у прежнего сеньора. Но тот хотя бы оргий не устраивал, у него всегда все было шито-крыто. А тут — двое мужчин за ночь!

— Двое?

— Не успела приехать, как позвала кавалера, — сварливо сказала Байша. — Шумели, топали, заводили музыку, шампанское пили, правда, бутылки сами вынесли. А после полуночи второй amante пришел, поди от первого еще постель не остыла.

— Второй?

— Я уж ночью не стала вам говорить, хозяин, не до того вам было, — она опустила глаза, вероятно, вспомнив, что я застукал ее вылезающей из подвала с двумя бутылками дядиного порто. — Вы и так приехали сам не свой, бледный, чисто покойник.

Ясно, значит, служанка слышала голос убийцы и выстрел, похожий на хлопок пробки, а потом слышала, как приходил аккуратный мужичок, избавивший меня от трупа. Хотел бы я знать, сколько это благодеяние стоит, думал я, следя за тем, как в турке пенится кофе. Нет, не хотел бы, хотя рано или поздно мне непременно сообщат. В длинном счете невидимого Ласло будет указан артикул товара, вернее, разряд оказанной услуги — чем страшнее разряд, тем больше можно потребовать за сервис. Удивительное дело, размышляя об этом, я не испытывал тревоги, я был свеж и безоблачен, так бывает, когда в тебе поселяется безнадежность: passa'l pensier si come sole in vetro, как писал один старый поэт. Мысль проходит, как солнце сквозь стекло.

Сегодня я не хочу думать о Ласло, не хочу думать о трупе датчанки, вместо этого я весь день думаю о Лилиентале, будто педик какой-нибудь. Узнай он об этом, тут же сказал бы, что горячим привязанностям быстро приходит конец, их надо держать взаперти и доставать лишь изредка, как старую выщербленную флейту. Или клистирную кружку. Однажды он приволок мне подарок: в бархатной коробке лежала клистирная кружка, настолько убедительная в своей провизорской простоте, что я положил ее на полку в ванной. Ли потребовал выпивки, быстро нализался и до утра рассказывал о своих предках-аптекарях, так и не упомянув ни разу города, где жили эти достославные люди.

Вторым его подарком — на мое тридцатилетие — были колокольчики бадага, целая охапка железных бубенцов в форме орехов и зерен, издающих даже не звон, а особое магическое дребезжание и лязганье. Эта штука мне страшно понравилась, и Ли был этому рад.

— Я привез их из Южной Индии, — сказал он, укрепляя связку на гвозде в прихожей, — из Нилгирийских гор. Вот где дивные люди живут: женятся хоть на целой толпе татуированных тетенек, все дружно едят крапиву, носят шелк и чтят предков. Бубенцы я выменял у жреца, который ходит в них по горячей золе, чтобы призвать благословение на ячменные поля, вернее — ходил, пока я не дал ему за них свои часы и пачку снотворного. Смотри, какие тяжелые, подует ветер, и они разгонят всех демонов в округе, а если привяжешь к щиколоткам, то помиришься со своими собственными демонами.

Однажды я познакомлю вас, Хани, и ты тоже его полюбишь, и его старую шелудивую собаку полюбишь, а там глядишь, я выйду из тюрьмы и мы пустим трубку по кругу — Лилиенталь не любит сворачивать самокрутки, у него дрожат пальцы и не хватает терпения. У него не хватает терпения даже запомнить, кто я такой.

— Ох уж эти русские, — сказал он мне однажды, — отчего ты, пако, так уверен, что у бога две руки, а значит, одни сидят одесную, другие ошую, а сам ты одесную, несомненно! Вот наш брат, католик, знай себе шепчется со своей подрисованной Марией, ведь он и его бог — это смежные сосуды, и все, что ему остается, это поджидать обещанного часа, когда таинство перетечет в него само. А русский что же? Таскает свое медноклепаное православие, как походную кухню с тремя канистрами: тут молитва, тут истерика, тут — или право имею?

— Какой я тебе русский? — рассердился я тогда, но после понял, что ему все равно.

Мой друг устроен на удивление просто и весело. Однажды, явившись к нему с утра, я увидел, что на канатах, протянутых вдоль стен, сушатся сморщенные синие двадцатки, а Ли снимает их по одной и проглаживает утюгом, стоя на полу на четвереньках.

— Помоги мне подняться, — сказал он, — и забирай себе это кукольное бельишко. Я всю ночь провалялся под дождем, как pobrezinho, напился у приятеля за шашками и забыл, что на моей жестянке не стоит спускаться с крутого холма. Заметь, что меня не ограбили, пако, это потому, что деньги я выиграл, а выигранное — все равно, что краденое. Хотел отыграть у луны пять недостающих дней, как Гермес, а заработал простуду и две совершенно не нужные сотни.

— Просто и весело! — сказала мне Додо в то утро, когда я дал себя уговорить. — Ты поможешь мне получить развод, а я помогу тебе заплатить твоему банку. Подумай сам, только один день и одна ночь, и наши проблемы рассыплются, будто ведьмино заклятие.

— Видеозапись не может служить уликой в суде, — тоскливо сказал я, предчувствуя поражение.

— В каком еще суде? — вскинулась Додо. — Никакого суда не будет. Он встречается с девкой на чужой квартире, этого довольно, чтобы у него начались неприятности в его пуританской американской конторе. Они, разумеется, все это делают, но кто попался, тот и платит!

Додо была неотвязной, будто ангина, от нее у меня слезились глаза и поднималась температура. А ведь красавица: щеки горячие, лицо темным и сладким налито, будто стакан со смородиновкой, а волосы жесткие, зверские, так и хочется на руку намотать и — скачу, как бешеный, на бешеном коне. К утру простыни бывали усыпаны этими ее волосами, будто иголками лиственницы.

В тюрьме я понял, кого она так болезненно напоминала мне с самой первой минуты — жену антиквара Римаса! При том, что девицы отличались, будто китайские демоны, черный и белый, у одного на шапке написано а вот и ты, а у другого — хватаю тебя!

В Римасову галерею я устроился, вернувшись из Паланги, и был там, как сказала бы няня, прислугой за все, но в городе совсем не было работы, и я был рад даже несчастным семи с половиной сотням литов. Угрюмый хозяин отсиживался в кабинете с опущенными шторами, а я принимал посетителей, заваривал чай или листал довоенные журналы, которые стопками стояли у стены гардеробной комнаты. Ближе к вечеру Римас спускался в салон и, облокотившись на стойку, разговаривал со мной минут десять. Мы говорили всегда об одном и том же: отчего теперь так мало посетителей, отчего люди покупают всякую дрянь, а стоящие вещи никто не замечает, и под конец — отчего погода в Литве с каждым годом все омерзительней. Пару раз в неделю к хозяину заходила его жена-латышка, которую я про себя называл кора в пеплосе, глаза у нее были бледными и выпуклыми, а грудь казалась на удивление твердой, будто вырезанной из железного дерева.

В марте я вешал на крючок ее пальто, понял, что в одном из карманов лежит что-то тяжелое, и