грузовика, и мы (пока вдвоем) стали выпускать солдатскую многотиражку «Ворошиловский залп». Началась ничем особым не примечательная работа фронтового газетчика, неразрывно связанная с боевой судьбой 7 -й гвардейской стрелковой дивизии.
Вскоре появился у нас еще один сотрудник. Я буквально нашел его в лесу: случайно наткнулся на красноармейца, который сидел на пне и играл сам с собой в шахматы. Увидев меня, он испуганно вскочил, поднял лежавший рядом карабин, повесил на плечо, заправил под ремнем гимнастерку и виновато заулыбался.
— Кто такой? — спросил я, глядя в его широкое крестьянское лицо, настороженные серые глаза.
— Красноармеец Вересов! Посыльный медсанбата седьмой гвардейской!
Разговорились. Оказалось, что он известный белорусский шахматист мастер спорта или даже гроссмейстер.
Спросил его, смог бы ли он работать в дивизионной газете. Дело, мол, нехитрое: ходить на передовую, собирать «материал» о боевых событиях на фронте, писать заметки, репортажи, статьи… С ответом Вересов не торопился. Предложил мне сыграть партию в шахматы. Я сознался, что почти не умею играть, хотя знаю, как ходить каждой фигурой.
— Я буду подсказывать, — пообещал он.
Начали играть. Мне приятно было вслушиваться в утонченно-интеллигентный говор Вересова. Временами он чуть заикался, употребляя слова, какие я встречал только в книгах русских классиков. Словом, я почувствовал, что передо мной образованнейший человек, мысленно поражаясь, что не нашли ему на фронте более серьезного дела, чем быть посыльным медсанбата. И очень удивился, что зовут его совсем просто Гаврилой (правда, он сказал — Гавриил). Вспомнился мне один сельский «зачуханный» мужичишка, пастух Гаврило — тощий, оборванный, всегда полупьяный. И я будто обрел больше уверенности: стал двигать фигуры активнее, пытаясь предугадать последующие ходы мастера. Вересов заметил это и начал умышленно, как я понял, «играть в поддавки». Увлекшись игрой, мы не заметили, как к нам подошли трое мужчин: двое со знаками различия военных врачей, а третий — хорошо мне знакомый комиссар медсанбата батальонный комиссар Михайлов.
Мы с Вересовым испуганно вскочили, приняв стойку «смирно». Михайлов тут же стал отчитывать своего посыльного, что он занят в «рабочее» время посторонним делом. Тогда я не без ехидства позволил себе выразить майору Михайлову недоумение, что в политотделе дивизии не хватает людей, а он держит в роли посыльного известного гроссмейстера Белоруссии, образованнейшего человека. Один из врачей, всмотревшись в шахматную доску на пне, насмешливо сказал:
— Не вижу почерка гроссмейстера.
Тогда мы вновь присели к шахматам, и Вересов в три хода поставил мне мат.
Через несколько дней Гавриил Николаевич Вересов был назначен литсотрудником «Ворошиловского залпа», Он оказался довольно способным газетчиком, хотя в военном отношении не очень был подкован: не всегда мог отличить гаубицу от пушки, определить калибр миномета, прочитать топографическую карту. Зато отличался храбростью, граничившей с неосмотрительностью: в дневное время, бывало, ползал в боевое охранение, вызывая на себя огонь немецких снайперов и осуждающие окрики с наших наблюдательных пунктов.
Не помню, когда и куда отозвали Вересова из редакции или убыл он по ранению. Знаю только, что война пощадила его. Где-то в шестидесятых годах он работал в Минске чуть ли не председателем республиканского комитета по культурным связям с зарубежными странами. А когда приезжал в Москву, звонил мне по телефону, приходил в гости (несколько лет назад он умер). Видимо, рассказывал о своей дальнейшей фронтовой судьбе, но моя память сохранила только его размышления о том, что на фронте каждая войсковая часть имела свою судьбу, как и каждый человек.
Нашу 7-ю гвардейскую дивизию сняли с боевых позиций на Царевиче и Вопи, погрузили в воинские железнодорожные эшелоны буквально за сутки до того, как немцы завершили окружение советских войск в районе Вязьмы, и повезли в тыл. Для меня это была загадка на многие годы, пока я не прочитал документ, свидетельствующий о том, что Сталин был весьма уверен в прочности оборонительных рубежей Западного фронта и приказал начальнику Генерального штаба маршалу Шапошникову взять у Конева две наиболее боеспособные дивизии в резерв Ставки.[2] Одной из них оказалась наша 7 -я гвардейская.
Да, действительно, судьба… Полки и штаб 7-й гвардейской, чуток передохнув в Воронеже и получив пополнение, вновь были погружены в железнодорожные эшелоны, которые двинулись на юг. Конечный пункт их выгрузки держался в строгом секрете. Вновь волновал всех вопрос: куда едем? А тут еще непрерывные налеты немецких самолетов… Кто испытал бомбежки, находясь в железнодорожных эшелонах, тот знает, что это такое. И еще бомбежки в лесу. Очень страшно, когда не видишь, куда пикирует «юнкерс» и в какие мгновенья из под его брюха выпадают бомбы. Ощущаешь полную беспомощность. Вся надежда на господина Случая — авось, пронесет…
Миновали Ростов. Секрет маршрута начал рассеиваться, по эшелону пополз слушок, что везут нас в Новороссийск для погрузки на пароходы, оттуда — в Одессу для обороны города.
«В Одессу так в Одессу, — беспечно размышлял я. — Начальству виднее… Да и моря еще никогда не видел и на пароходе не плавал…»
Но, наверное, спасать Одессу было уже поздно либо на Западном фронте обстановка сильно обострилась. Дальше Батайска нас не повезли; эшелоны дивизии направились в обратный путь, навстречу новым бомбежкам.
Выгрузились где-то севернее Курска, и дивизия вступила в бой за Фатеж.
Наша редакция расположилась на кирпичном заводе южнее Фатежа и начала выпускать газету. Гавриил Вересов у нас уже не работал, и приходилось мотаться между передовой и кирпичным заводом почти ежедневно. Но ничего особенного из тех осенних дней не запомнилось, кроме ведущей к Фатежу разбитой дороги, вдали дымящегося пожарами городишка, артиллерийских дуэлей и немецких танковых атак нашей обороны.
Не знаю, то ли не устояла наша дивизия под напором немецких танков у Фатежа, то ли потребовалось спешно укреплять подступы к Москве, но полки внезапно были выведены из боя и вновь стали грузиться в железнодорожные эшелоны. Маршрут — на Серпухов…
Наш эшелон шел под прикрытием двух счетверенных противозенитных пулеметов. В вагонах — отделы штаба и политотдел дивизии, батальон связи, еще какие-то штабные подразделения; на платформах — спецмашины, два грузовика и автобус с нашим полиграфическим хозяйством. Стоял ясный осенний день. Хорошая видимость позволяла не опасаться внезапной бомбежки, тем более что на платформах эшелона две счетверенные пулеметные установки. Беды никто не ждал…
На одном полустанке недалеко от Курска эшелон почему-то задержался. Справа и слева — поля, чуть вдали — кустарники, лес. На левой обочине путей — высокие и длинные бурты сахарной свеклы, приготовленные для погрузки.
— Иван, — обратился ко мне старщий политрук Каган, — прогуляйся по эшелону и поговори с народом.
Может, что-нибудь интересное расскажут о боях под Фатежом. Газету ведь надо выпускать.
На одной из платформ я разговорился с красноармейцем, охранявшим фургон с радиостанцией. Он оказался из последнего (воронежского) пополнения. По привычке записал в блокнот фамилию, имя, отчество: Тулинов Филипп Яковлевич.
— Чем занимались на гражданке?
— В газете работал.
— В какой?!
— В «Воронежской коммуне». Был там ответственным секретарем.
Я ахнул: «Секретарь областной газеты — в рядовом звании!» Невольно вспомнил Вересова…
— А у нас в дивизионке некомплект! — сказал я и начал перебираться на свою платформу, чтобы доложить Кагану о Туликове.
В это время с эшелона заметили, что вдалеке от железной дороги шли на бреющем полете три самолета. Чьи?.. Никто определить не мог. Кто-то из командиров пытался рассмотреть их в бинокль, но тщетно. Самолеты прошли стороной и скрылись за гребенкой леса. Все успокоились, но ненадолго: самолеты
