Побег куманики

Похоже, из этого следует, что я собрался на Мальту. Что я там забыл? Я что, действительно верю во всю эту свинцово-ртутную теорию невероятности? Скорее всего, не верю, именно поэтому мне так хочется отправиться на Мальту и найти там Иоанновы самозародившиеся вещи. Хотя бы для того, чтобы стряхнуть с них пыль.

MОPAC

декабрь, 4

ojos llorosos

нина — ирландка с веснушчатой грудью, с яблочным блестящим подбородком, пожилая молли блум в шерстяных носках, она мой корабельный босс и носит на шее универсальный ключ, открывающий все каюты, кроме капитанской

я стараюсь пореже встречаться с ниной глазами

я все делаю ей назло, думает нина, сплю ей назло, умываюсь, чтобы ей досадить, завтракаю из отвращения к ней, не поднимаю глаз из ненависти

нина — трехглазка из братьев гримм, один глаз у нее для команды, другой для пассажиров, а третий — для меня, и этот третий полон презрения

будь она серафимом, носила бы этот глаз на крыле как знак проницательности, но нина не серафим и носит глаз на низком лбу, как ископаемая рептилия из мезозойской глины, в зарослях медной ирландской проволоки, полной сердитого электричества

будь она кельтским балором, чей единственный глаз убивает, умелый выстрел из пращи сместил бы глаз на затылок, и воины нины на заднем плане, глядишь, и пали бы от блеклого взгляда ключницы, от пристальных ее ojos abombados

ni с a — это не только девочка, а еще и зрачок заодно это можно любить испанский, жаль, что я его забыл

ni с a de los ojos — выколю себе на предплечье в ближайшем порту

яблочко очей моих

без даты

possible quej'ai ей tant d'esprit?[38]

Каждая вещь, дорогой мой, содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают, говорит Гераклит, раскуривая сигару с золотым ободком. Вынужден вам возразить, говорит Демокрит, разглядывая на свет янтарную каплю в низком бокале, вещи не содержат в себе ничего из того, что мы в них обнаруживаем.

Коньяк изряден для моего камердинера, но дурен для меня, и это значит, он не хорош и не плох. Un nul. Сигара простовата для вас, но в самый раз для вашего лакея. И тут вхожу я и отбираю у них коньяк и сигару. Я — слуга двух господ.

без даты

вампум

с лукасом у меня будет другая жизнь, наверное, когда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно

оттого, что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство дышащих друг другу на руки существ, нет, аи contraire — у вас отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, нечто безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и водорослей, грязно-белый шарик на пещерной стене, за которым придут в марте таиландские сборщики с ножами и фонариками, срежут все до крошки, и знаете что? стрижи построят новые в апреле, точно такие же, только грязно-розовые

потому что слюны уже не хватает и приходится добавлять туда их собственную, стрижиную кровь

То : Mr. Chanchal Prahlad Roy,

Sigmund-Haffner-Gasse 6 A-5020 Salzburg

From: Dr. Jonatan Silzer York,

Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

Dezember, 3

Чанчал, душа моя.

Сегодня ночью думал о тебе, вспоминая нашу первую встречу — зимой, в St. Johannsspital, точнее, в том душноватом кафе на углу Мёлльнерштрассе. Я читал газету и прихлебывал глинтвейн с гвоздикой и медом, а ты вошел, принюхался и заказал то же самое. Ты сидел у окна, и свет падал на тебя полосами, оттого что хозяин приспустил полосатые жалюзи — солнце было слишком ярким, — я смотрел на твои ноздри, втягивающие гвоздичный аромат, а потом — когда тебе принесли стакан с целительным питьем — на твое горло, где сжимался и разжимался комок удовольствия.

Знаешь, о чем я думал? Когда Мария Стюарт, прибыв в страну королевой, приняла участие в праздничном пире и отведала вина, очевидцы написали, что теперь в ее королевском происхождении и предназначении сомневаться не приходится. Достаточно, мол, поглядеть на ее белое прозрачное горло, где отчетливо видно густую алую винную струйку, стекающую вниз к белой прозрачной груди. Каково, а?

Кажется, я прочел это у Голдинга, но теперь уж не уверен.

Твое горло было смуглым, но я видел глинтвейн, струящийся там, внутри, и я знал его вкус! Этот вкус вволакивал мое собственное нёбо.

Я понятия не имел, кто ты такой, но понял, что мальчик недавно приехал — ты кутался в пальто, пожалуй, коротковатое для зальцбургской моды, кашлял и разглядывал посетителей. Городские жители не смотрят по сторонам. Случайно наткнувшись на тебя взглядом, они стараются отвести его как можно быстрее: боже упаси вызвать подозрение в интересе к прохожему, тем более к чужаку. Ответного же взгляда они боятся как адова огня.

Иногда мне бывает стыдно за то, что я веду себя иначе, мне нравится смотреть на лица — особенно на твое, Чанчал. И я скоро его увижу.

Не думаешь же ты, что мне суждено жить здесь до конца наших дней, в беспомощности и ничтожестве?

Когда я снова увидел тебя — возле дверей лаборатории, — мне показалось, что позвоночник мой расплавился, и я не смогу протянуть тебе руку.

Твои пальцы были похожи на тростник, а ногти отливали розовым, рука твоя трепетала в воздухе передо мной, будто стрекозиное крыло.

А я, вместо того чтобы пожать ее, представлял уроки фортепиано, которые тебе давал какой-нибудь порочный учителишка в твоем оранжерейном делийском детстве.

— Доктор Йорк? — У тебя был шелестящий смущенный акцент человека, наскоро выучившего несколько немецких предложений.

— Говорите по-английски, — произнес я, пытаясь улыбнуться, и ты выдохнул:

— Я ваш новый ассистент, бла-бла-бла… Прахлад. Поверишь ли, я не разобрал твоего имени! Если бы

кто-нибудь сказал мне тогда, что с этим нескладным новичком кофейного цвета мы поставим уважаемую клинику с ног на голову, да что клинику — весь засыпающий зимний город, весь мир!..

Ты пишешь, что начал новую серию, тебе кажется, что ты нашел ошибку. Что ж, я в тебе не сомневался. Не забывай, что эта игра уже стоила мне медицинской карьеры, а ты горяч и тщеславен, милый Чанчал, — гляди в оба, будь осторожен и никому ничего не говори.

Прислать тебе свои записи я теперь не могу, мне тошно от одной мысли о стволовых клетках; все, чего мне хочется, когда я вижу коробку с дисками, — это засунуть их поглубже, прочь, долой, чтобы не видеть этих насекомых значков, расползающихся, теряющих смысл. Мои записи — это заряженное ружье, арбалет, способный выпустить отравленную стрелу.

Все эти люди, изгнавшие меня, опозорившие мое имя в моем собственном мире, не в состоянии оценить величия, научной силы и неоспоримой очевидности того, что я сделал. Они смотрят прямо, Чанчал, а я смотрю вверх.

Й.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, четвертое декабря