Побег куманики

показалось, хотя зеркало почему-то было мне наименее интересно. Но даже если бы там не было никакой рыбины, смысл этого артефакта мог быть только одним — вода.

А царь мира Воды имеет облик рыбы.

Его тело — серебро; и у всех архонтов, принадлежащих Воде, тело — серебро…

А дух царя архонтов Воды — тот, что царствует ныне в лжеучениях.

Разумеется, я оставляю за вами право не принимать мои предположения всерьез. Более того, профессор, мое письмо к вам не содержит ни грана научных амбиций.

Мне совершенно все равно, кто из нас прав, чья теория ближе к истине и тому подобное.

Эта история для меня закончена.

И, как вы и предполагали, я в очередной раз потерпела фиаско.

Университет вызывает меня для отчета, и это будет самый безнадежный разговор изо всех возможных разговоров, ведущихся с моим куратором… мой следующий проект обречен умереть, не родившись.

Слава богу, что я получила место на кафедре в Мадриде, где и остаюсь, рискуя оказаться lost in translation.

Но есть еще кое-что. И это тревожит меня все сильнее.

Я просто обязана предупредить вас о своих опасениях.

Теперь мне приходится прерваться, но я закончу письмо — не позднее завтрашнего утра.

Ваша Ф.

МОРАС

без даты

acompa с amiento musical

о чем я думаю? я — говорящий барабан, атумпан, и все кому не лень играют на мне кривыми палочками, фиона — дивнобокая кельтская арфа, фелипе тогда — бразильская трещотка, фелис — каталонская флейта флабьол, тут и сомневаться нечего

доктор гутьерес — тибетский нва-дунг из рога антилопы, барнард — польская деревянная труба басун, сеньора пардес — корейская поперечная флейта, разумеется, а лукас, ну что лукас, лукас — рондадор, пастушья дудка из перьев эквадорского кондора, занесенного в красную книгу

без даты

как пристальное вечернее солнце, хозяин отеля смотрит на меня — не греет взглядом, но держит в лучах внимания, когда я встречаюсь с его коричневыми крапчатыми зрачками, мне кажется, что волосы мои тлеют, у него сыроватые щеки и неожиданно молодой тугой и пурпурный рот, поди сюда! говорит рот, сжимаясь и разжимаясь, будто актиния, ты принес приемник из номера камелия? я не принес, и он говорит э

есть вещи, которые нельзя повторять — как нельзя два раза перечитывать дюма или дважды пускать одни и те же бумажные фонарики вниз по реке, — так вот, мой хозяин ничего не повторяет, в отличие от хозяина вездесущего жака-фаталиста

он только произносит свое длинное, влажно чмокающее в начале звука, обиженное э, причем цельная уютная буква э, насквозь архитектурная — в ней стоит наполненный светом стакан эркера и таится эдикула со стыдливо круглящейся статуей, — становится похожей на растрепанную эринию, нет, сразу на трех эффектно растрепанных эриний, а его рот, становясь, разумеется, похожим на эллипс, стареет и подсыхает на глазах, западая в бархатистые припухлости подбородка, ужас, ужас

этого зрелища я боюсь не меньше, чем в вильнюсской больнице боялся прерывистого жирного следа перед кабинетом доктора — от волос пациентов, сидящих в ряд на сопряженных стульях, прислонившись затылками к стене цвета пережженной сиены, сложив руки на слабых байковых коленях

их маслянистое ожидание заполняло коридор и лестницы, будто выплеснутая сумасшедшим маляром льняная олифа, когда мне нужно было идти к доктору, я стоял на лестничной площадке дрожмя дрожа оттого, что я их вовсе не любил и не жалел, мне и теперь стыдно, а больше я все равно ничего не помню

без даты

cartella

зачем ты полез туда, эступидо, бобо? спросил меня гостиничный повар марко, когда полиция уехала, заставив нас всех подписаться на линованных листочках, это же даже не твой этаж, ну да, не мой! но я знал, что девочки у араба с ежиным животом, как всегда, по средам и субботам, обе — и магда и чесночок, и когда горничная закричала, что стреляют, что в номере фиалка или где-то рядом, я побежал, ни о чем не думая, нет! я успел подумать вот что: есть люди, которые становятся жертвами еще до того, как сюжет сам себя раскрутит, на них махнули рукой иштар и атаргатис, и решка у них с обеих сторон, как орел у воителя нобунаги

я бежал, перепрыгивая через две ступени, пока не уткнулся в дверь с лиловым эмалевым цветком, пока не толкнул ее, незапертую, пока не увидел! на этом месте аккройд пожал плечами, разве вам не известно, что обязан сделать в таком случае гостиничный служащий? о да, ispettore, я знаю! но мне почудилось, что профессор шевельнулся, там, на пороге в смежную комнату, — я знал, что они с арабом соседи, но не знал, что эти двери можно отпирать, на моем этаже их просто заставили шкафами, — мне показалось, что я могу помочь! он лежал там, оскар тео форж, не давая двери захлопнуться, в окровавленной рубахе с круглыми красными пуговицами, мне всегда такие нравились — добела застиранные, непальский траур и клюквенные шарики, возле него никого не было, один полицейский отвязывал набрякшую магду от кроватного столбика, разматывая пояс от махрового халата, второй склонился над чьим-то мертвым телом, еще двое обыскивали комнату, а до умирающего никому не было дела

я сел рядом с ним на пол, взял его голову в руки и хотел заглянуть ему в глаза, но он их сразу закрыл, как будто устал

еще бы не устать, от всех этих imaginibus etumbris [105], которых они развели, будто зеркальных карпов в гостиничном пруду, я бы и сам устал, подумал я, удивляясь своему спокойствию, встал, прошелся по номеру — никто и слова не сказал, — подобрал магдину сумку, достал пудреницу и приложил зеркало к его рту, знакомая пудреница, перехваченная аптечной резинкой! нет, умер, сказал я вслух и услышал, как хлопнула дверь, это освобожденная от пут магда последовала за представителем закона, я и помахать ей не успел

на меня по-прежнему никто не смотрел, я прошел в соседнюю комнату и увидел знакомую полицейскую барышню, спящую петру в сизых кудряшках, она сидела в кресле с откинутой головой, на белом надутом горле синела тугая жила, зеркальце можно было не прикладывать — она дышала, хотя и тяжело, с присвистом, на столе перед ней лежала чешуйчатая папка с упанишадскими птичками, знакомая папка! подтекающая саспенсом! ясно, что папку нужно было взять, и я взял

сначала я хотел засунуть ее под форму, там внутри есть карманчик для счетов и прочего, но папка не влезла и выпирала под синим сатином бесстыдно, тогда я ее вытащил, положил на стол и стал выдирать листки, распихивая их по карманам, никто из полицейских и глазом не моргнул, я даже удивился, они как будто сквозь меня глядели, эти ребята, хотел бы я знать, за кого они меня принимали?

потом я пошел к себе и прочел записки профессора, вернее, то, что было на листках, не так, как раньше, у него в номере — торопливо перелистывая, прислушиваясь к шагам в коридоре, — нет, я прочел их медленно, разглядывая рисунки, подчеркнутые слова, восклицательные знаки на полях, и теперь я знаю то, чего не знала фиона, когда в яме с осыпающимися красным песком краями мы говорили с ней о любви и смерти, я знаю, отчего все умерли, но это уже, наверное, все равно, разве нет?

From : др. Фиона Рассел

[email protected]

То: Густоп

[email protected]

(распечатать для профессора Форжа)

Помните, что вы сказали, когда — с такой опаской — дали мне в руки письмо Иоанна?

Некоторые страницы утрачены, сказали вы, но я сделал вывод, в котором не сомневаюсь: основным