Солдату трудно пережидать бомбежку — сидеть, вжавшись в вонючую землю, когда все вокруг сотрясается, под дождем из металла, камней и глины, понимать, что в любой момент тебя может засыпать, возможно, даже заживо, и постепенно впадать в забытье — от этого многие едва не лишались рассудка. Кингсли тоже чуть не растерял всю свою отвагу. Канонада стала жестче с рассветом, и свист, грохот, рев словно рвали его нервы на кусочки.
Это был не ураганный огонь, а скорее тяжелая бомбардировка, которая постепенно усиливалась в течение дня. В перерывах между частыми взрывами можно было говорить, и полковник, который видел, насколько потрясен Кингсли, воспользовался возможностью и попытался его успокоить.
— Не нужно об этом думать, капитан, — сказал он. — Именно так мы, старые тертые калачи, выдерживаем такое. Не размышляйте. Начнете размышлять — сойдете с ума. Парни сидят, психуют, придумывают себе какие-то идиотские ритуалы. Бывает, загадают, что если не успеют спеть какую-нибудь глупую песню сто раз, или не постучат себя как-то по-особенному по коленке, или не сделают столько-то затяжек, пока губы не опалят, то следующий снаряд будет их. Я знал солдат, которые не подчинялись приказу, просто чтобы выполнить какую-то безумную задачу, которую сами перед собой поставили, полагая, что это единственное, что отделяет их от следующего взрыва. Не думайте так, старина. От этого свихнуться можно. Поверьте мне. Я сидел в таких воронках, как эта, и видел, как люди за полдня с ума сходят.
Кингсли поразили слова полковника. Он действительно начал считать секунды между взрывами, и ему казалось, что он начинает улавливать слышный только ему ритм, которому обязан следовать. Эти мысли были совершенно лишены логики, но все же он чувствовал, как безумие утягивает его на дно, и думал, что если не разработает систему отсчета секунд между взрывами, то пропущенный взрыв убьет его. Это было как в те времена, когда он летал на аэропланах и верил в то, что если он не сосредоточится на двигателе, то машина рухнет вниз.
— Вы правы, полковник, — сказал Кингсли. — Я начал… размышлять. Спасибо.
— Попробуйте думать о чем-то другом. И не показывайте никому, что вы напуганы, это самое главное.
— Почему?
— Когда вы стараетесь выглядеть храбрым, вы перестаете думать о страхе. Это всегда срабатывает. Это то же самое, что насвистывать веселую мелодию.
— А вы боитесь, сэр?
— Я? Боюсь? Нет, конечно. Я сижу в мелкой воронке под тяжелым обстрелом батареи немецких гаубиц, с какой стати мне бояться? Что за чушь!
Полковник улыбнулся, они оба засмеялись, и Кингсли почувствовал признательность к своему более опытному товарищу за то, что он поделился с ним капелькой отваги.
— Споем? — предложил полковник. — Люблю попеть.
— Ну, если хотите, давайте.
Кингсли по-прежнему ужасно нервировали раздававшиеся вокруг выстрелы, и он был рад любому способу, который поможет ему пережить эту пытку.
— Путь далекий до Типперери, путь далекий домой, — начал полковник глубоким, мощным тенором.
— Путь далекий до милой Мэри и до Англии родной!
Кингсли подхватил мелодию, и они спели «Забудь о неприятностях», «Армию Фреда Карно» и «Припасы квартирмейстера».
Вскоре они начали различать и другие голоса. Кингсли поразила странность происходящего: поле все в воронках, в них сидят люди и распевают песни, а с неба на них льется смертоносный дождь. Он вспомнил разговор с капитаном Шенноном в гостинице «Мажестик» о странностях современной войны. Было бы трудно представить более абсурдную ситуацию, чем та, в которой он сейчас оказался.
В конце концов они допелись до хрипоты. Кингсли стало немного полегче, и он снова вернулся к мыслям о расследовании.
— Сэр, — начал он, — я так понимаю, что мы тут надолго застряли, возможно, я смог бы снова поговорить с вами о смерти виконта Аберкромби?
— Что? Вы опять за свое, да? Интересно, зачем вы тут оказались? — ответил полковник. — Ну, хорошо, наверное, эта тема не хуже любой другой. Я собирался предложить обсудить крикет.
— Полковник, вы знали, что во время своего пребывания в замке Бориваж виконт Аберкромби пытался получить зеленый конверт?
— Правда? Нет, я об этом не слышал, но ведь я их не выдаю.
— Зачем, по-вашему, он мог ему понадобиться?
— Чтобы отправить письмо, не ставя военных в известность о его содержании, полагаю.
— Полковник, ведь это ваша задача — перлюстрировать письма солдат?
— Только офицеров, не солдат. Ужасная работа. Мне противна сама мысль о том, чтобы читать чужие письма, но без этого никуда. Вы
— У вас когда-нибудь была причина читать письма капитана Аберкромби, полковник?
— Ну да. Вообще-то была.
— Вы не говорили мне об этом.
— А вы не спрашивали.
— Вы не думали, что это может относиться к делу?
— Вообще-то нет. Я считаю, что цензор
— Я бы хотел спросить вас о том письме.
— Спросить вы можете. Но кто знает, сколько вы узнаете.
— Вы навещали Аберкромби в Бориваже из-за этого письма?
— Да, из-за него. Я хотел ему лично сказать, что я его не пропустил. Я хотел, чтобы он добровольно его забрал, в противном случае мне пришлось бы передать его в штаб.
— Передать в штаб? Я думал, что вы считаете правильным никогда и ни с кем не обсуждать содержимое почты, которую вы читаете?
— Если только в ней нет чего-то, что угрожает безопасности. Черт возьми, капитан, мне казалось, это совершенно очевидно. В противном случае зачем тогда вообще подвергать письма цензуре?
— Вам показалось, что письмо Аберкромби представляет собой угрозу безопасности?
— Я решил, что оно… тревожное, и хотел, чтобы он добровольно его забрал.
— И что он на это ответил?
— Послал меня к черту. Кстати, это были его
Их разговор постоянно прерывался оглушительными взрывами фугасных бомб у них над головой и повсюду вокруг на маленьком пятачке земли, в которой они отсиживались. Кингсли был рад, что думает о чем-то важном, так как понимал, что никогда прежде в своей жизни не оказывался в более неприятной ситуации.
— Боюсь, полковник, мне придется попросить вас рассказать мне, что было в этом письме.
— А я бы очень попросил вас поинтересоваться этим в штабе. Теперь это письмо у них.
— У меня есть причина полагать, что там его больше нет, полковник. Я предполагаю, что письмо Аберкромби было уничтожено.
— Ну и хорошо, вот что я вам скажу. Парень был не в себе. Контузия. Было бы чертовски жаль, если бы его запомнили только из-за каких-то идиотских идей, которые вбили в него немецкие снаряды.
— Каких идей, полковник?
Полковник пожал плечами:
— Ну, вы полицейский, так что, наверно, я должен вам сказать. Он хотел подать в отставку.
— Отказаться от своего чина?
— Не говорите ерунды! Он был виконт, как он, по-вашему, мог отказаться от своего чина? Нет, он хотел вообще бросить армию. Он стал
