Все, конечно, смеялись и выражали некоторые сомнения в правдивости рассказа. Директор и Лесничий клялись, что все именно так и было. Я тоже знала эту историю и могла бы подтвердить ее достоверность, если б у меня спросили. Я слышала, как рассказывали об этом сами герои события.
Следующий случай оказался не менее поучительным, хотя в нем и не звучали выстрелы, не раскатывался по лесу звериный рев, не скрежетали страшные клыки. Один из гостей назвал какое-то всем известное имя и поведал о печальном эпизоде, приключившемся на охоте с обладателем этого знакомого имени.
— Ему никогда не приходилось встречаться с медведем, — говорил рассказчик. — К тому же он и охотник такой, что не очень-то и мечтал о подобной встрече. Он даже крупных кабанов пропускает. Страшновато ему по ним стрелять. В звериных повадках опять же плохо разбирается. Охоту любит, но ездит на свиней очень редко. Так вот. Стоит он однажды в засаде. Недалеко от него — я. Метров за сто, с бугорка, мне хорошо его видно. Гай был длинный, тянулся долго. Собак не было слышно. В таких случаях уже не надеешься, что на тебя выйдет зверь. Гляжу, мой сосед повесил свою штучную «ижевку» на сучок, сам отошел за десяток шагов к другому дереву и не успел еще призадуматься, как вдруг ти-ихо так и спокойненько — подходит медведь. Прямо к тому месту, где висит ружье. Наш охотник душераздирающим голосом кричит «мама!», с невероятной быстротой и ловкостью лезет вверх по толстому стволу кавказского бука. Медведь весь передергивается, испускает отчаянный щенячий визг и сломя голову несется в ту сторону, откуда пришел. Тем временем мой сосед по засаде, оставшись каким-то загадочным образом еще и без сапог, достиг почти вершины дерева. Бедняга потом признавался, что со страху его пронесло. Медведь, судя по следам, оскандалился с такой же силой…
Даже меня, трезво мыслящую, видавшую виды собаку, позабавила эта история, в достоверность которой вся застольная компания поверила по-охотничьи охотно.
Веселые разговоры не смолкали до позднего вечера, а потом прекратились, как по команде, и люди стали готовиться ко сну.
Скоро сомкнулись мои веки, а тело, постепенно растворяясь в черных волнах ночи, украдкой начало всплывать ввысь, к беззвучно смеющимся белозубым звездам. Еще некоторое время я слышала, как с остервенением чесался Жора, бессонно ворочавшийся на земной тверди.
На другой день была такая же солнечная и сухая погода, только с отдаленной гряды снежных гор повеяло свежим ветром. В получасе езды от фермы, под буком у Поперечного хребта, начиналась глубокая и широкая балка, которая, чем больше удалялась от хребта, тем еще больше углублялась и расширялась, а оба ее ската становились все выше и круче. Во многих местах гребни склонов ощеривались желтыми клыками гранитных скал, По неровному дну балки выписывал кренделя мелкий родниковый ручеек. Сюда почти не доходили солнечные лучи, и потому рыхлая глинистая земля всегда была влажной. Часто попадались поваленные, вывороченные с корнем деревья. Отжив свой век, старая ольха или чинара «приказывала долго жить» на своем гниющем теле цепким полчищам мха, лишайника и грибов-паразитов. Не сегодня- завтра, здесь в «Верхах» выпадет снег, а зеленое население Мокрой балки, лишь слегка порыжевшее и сохранившее почти всю листву, казалось, и думать не хотело о близкой зиме. На моем пути надменно, чуть ли не в человеческий рост, вставали лопухи и папоротники, бузина и крапива. Где-то высоко-высоко над головой шумели сомкнувшиеся кроны буков-исполинов. Сумрачно, сыро, тоскливо… Люди ошибаются, когда думают, что зверь любит вот такие мрачные дебри, где и птицам-то петь неохота. Недаром единственная кабанья тропа, которую я нашла, пролегала не вдоль, а поперек балки. Обычный переход. И как раз там, где на противоположных гребнях скалы расступались, образуя седловины, а скаты были не слишком круты и обрывисты.
Последний гай второго и последнего дня охоты проходил по Мокрой балке и по соседней — Темной, тянувшейся за правым от меня шпилем. Зауэр и три егеря прочесывали Темную, а я и еще три загонщика с Палычем во главе взяли на себя Мокрую. Где-то внизу оба каньона соединялись вместе, и там притаилась цепочка застрела.
На этот раз решено было идти с шумом, и гайщики позади меня кричали, не переставая. Из всех голосов выделялся высокий и пронзительный голос Палыча:
— Але-о-о! Але-о-о!! — Он всегда так кричит, будто пытается вызвать кого-то по испорченному телефону.
…Прежде чем я что-то увидела или почуяла, на моем загривке шерсть встала дыбом, а уж в следующую минуту охотничье счастье ткнуло меня носом прямо в огромный отпечаток медвежьей ступни на глинистом берегу ручья. Следы уходили влево, на склон балки. Он только что был здесь. Он шел навстречу гаю, а затем свернул в сторону и полез на шпиль. Я вдруг ощутила страшную пустоту в желудке и кислый вкус во рту. А когда я начала подъем по мягкому крутому склону, где оползающая под ногами земля, смешанная с многолетней прелью опавших листьев, была в глубоких яминах от его лап, и увидела бурую громаду медведя совсем близко — на расстоянии хорошего выстрела из обычного ружья, — кровь ударила мне в голову, в глазах запрыгали розовые блошки.
Я негромко, почему-то очень негромко, залаяла и не узнала собственного голоса. Наверное, это лаял кто-то чужой внутри меня — маленький, жалкий, тоскующий. Медведь прибавил прыти. Я тоже. И лаяла уже громче, злясь и на себя, и на зверя за то, что у меня все-таки вырываются визгливые рыдающие нотки. Расстояние между нами сокращалось. И я должна была скоро напасть на чудовищного, как ночной кошмар, зверя, который, кажется, не имел ни малейшего желания связываться с охотничьей собакой и охотничьими людьми. Ну, а о том, чтобы я плюнула на все и отступилась от зверя, даже если бы знала о своей неминуемой гибели, не могло быть и речи.
Медведь добрался до скальной гряды и ловко полез вверх, цепляясь за щели и уступы в почти отвесной стене. На высоте в три своих роста он задержался и сел на карнизе. Этот карниз опоясывал стенку наискось и постепенно доходил до верхней кромки шпиля. Путь к бегству, непригодный для охотничьего преследования, был медведю открыт, и теперь наглый хитрюга не торопился. Теперь он мог потешить свое любопытство, пока гайщики еще не приблизились на опасное расстояние. Торжеством и самодовольством светились его светло-коричневые лукавые глазки.
А я испытывала постыдное чувство облегчения и — одновременно — досадного разочарования. Оставалось только отводить душу в сердитом брёхе.
Медведь рассматривал меня с насмешливым интересом:
— Ну, что, собака? Съела?
— Трус! Вор! Тебе бы только на овец нападать!
— Не люблю собак и овец. Хлопот с ними!
Между прочим, судя по запахам, исходящим от медвежьей пасти и шкуры, с овцами он в последнее время не имел дела. А жрал медведь в эту неделю (за такой срок я могу ручаться!) дикую поросятину, шиповник… мушмулу… орехи… боярышник… ну и прочую растительную дребедень.
Одна из ноздрей косолапого была сильно надорвана. Чьи-то острые зубы, видно, пробовали ее на прочность.
— Але-о-о! Але-о-о-о… — Крики Палыча становились все слышнее.
Медведь спохватился, будто вспомнив о неотложных делах, полез по карнизу и через минуту скрылся.
Я полаяла немножко и пошла к засаде.
В последующие сезоны у меня состоялось еще несколько встреч с медведями. Некоторые из них оказывались роковыми для бурых бездельников. Страха перед ними я никогда больше не испытывала, и мне удавалось «выставить» зверя на выстрел или удержать его до подхода егерей, если гай бывал «тихим».
Расстроенные и усталые, вернулись охотники на ферму.
— Эх, знать бы заранее, — вздохнул один из гостей, — хоть бы пару кабанов завалили!
— А кого это Картечь подняла в последнем гаю? — спросил другой.
— Кого, кого… Медведя, вот кого! — ответил Палыч.
— Не может быть! Наверно, лесного кота на дереве заметила, его и облаивала.
— Как это не могёт быть? — возмутился Палыч. — По одному лаю яснее ясного — медведь! А опосля я
