остальное отступило на второй план. Кое-что изменилось меж тем и в самих визитах. Лампу на письменном столе больше не выключали. Словом, теперь я уже не могла, войдя в квартиру, с ходу определить, наведывались в мое отсутствие незваные визитеры или нет. Теперь приходилось не только более тщательно осматриваться, не только основательнее исследовать всю квартиру. Приходилось принимать и кое-какие ответные меры, чтоб окончательно удостовериться в имевшем место обыске; вообще-то, если исходить из здравого смысла, этих мер, конечно, принимать не следовало. Я спокойно могла убедить себя в том, что плевать, в конце концов, если кто-то роется у меня в бумагах, в письмах и рукописях, в одежде, в постели, даже в грязном белье, если кто-то сдвигает с места шкафы, письменный стол и кресла, откидывает или скатывает ковры.
Теперь-то мне и в самом деле плевать. Теперь я почти и не думаю об этом. Просто исхожу из того, что двери моего дома в определенном смысле всегда открыты. Теперь я просто складываю все, что не должно попасться на глаза и в руки незваным визитерам, — эту вот рукопись, к примеру, или заметки, которые делаю для себя, — в весьма внушительных размеров сумку и постоянно таскаю с собой, куда бы ни шла. Тогда же я, возможно от накатывавшего время от времени ощущения слабости и беззащитности, придавала огромное значение возможности хоть что-нибудь выяснить, хоть как-то противостоять наваждению.
Вначале я отмечала шариковой ручкой на полу положение ножек шкафов, стульев, стола. Штрихи были до смешного заметны и бесспорно могли насторожить незваных визитеров. Я отмечала место на полу, где стояли мои туфли, и положение их каблуков, отмечала положение стопки бумаги в шкафу, отмечала положение оторванного кармана на серо-голубом шерстяном платье в гардеробе. Я записывала, что отметила и как именно, прятала записку в сумку, а вернувшись, сверяла по записке свои отметки.
К моему разочарованию — ибо в то время, по непонятным причинам, я бывала разочарована, если не обнаруживала в квартире изменений, точнее вполне определенных изменений, ведь в том нервном и возбужденном состоянии, в каком я тогда пребывала, бог знает что могло показаться изменившимся, — так вот, к моему разочарованию, все лежало и стояло точно на тех же местах, на каких было оставлено перед уходом. Мысль, что из-за броских пометок шариковой ручкой это отнюдь не было чудом, пришла мне в голову лишь позднее.
Со временем став более изобретательной, я частично убрала свои неуклюжие, жирные пометки, частично же сохранила на прежних местах, кое-где нарочно поставила прямо на них ножки кресла, кое-где, наоборот, придвинула ножки вплотную, чтоб создать впечатление крайней непоследовательности, призванной озадачить незваных визитеров.
Одновременно я изобрела отметки гораздо более утонченные. К примеру, укладывала друг на друга две отпечатанные на машинке страницы рукописи таким образом, чтоб определенный угол верхней страницы пересекал определенное слово на странице, лежащей под ней, да к тому же упирался в определенную букву. Шариковую ручку я оставляла на странице в таком положении, чтоб ее концы указывали на строго определенные буквы. Лупу я размещала на странице письма так, чтоб край ее пересекал строго определенные слова. Вокруг записной книжки, которую незваные визитеры должны были счесть подлинным кладом, я в строго определенном порядке рассыпала хлебные крошки. Перед уходом я закрывала все окна, чтоб ни малейший сквозняк не внес свои коррективы, набрасывала точную схему оставленных отметок и забирала ее с собой. Такие меры предосторожности я принимала перед уходом ежедневно.
И действительно, на сей раз отнюдь не потребовалось недель, чтоб обнаружить очередные изменения. Уже через несколько дней, вернувшись домой, я обнаружила, что положение машинописных страниц, положение шариковой ручки, лупы и распределение хлебных крошек по столу не совпадают с моим чертежом. К тому же я установила тогда, что незваные визитеры наведываются ко мне в квартиру много чаще прежнего.
Что-то, должно быть, усилило их подозрения, вместо того чтоб свести к минимуму. Часами я размышляла, в чем же тут дело. До полуночи ворочалась без сна, пытаясь понять, что же во мне самой и в моем поведении столь подозрительно. Однако ничего разумного в голову не приходило. И до сих пор у меня нет этому объяснения. Хотя я бы многое отдала за то, чтоб хоть как-то выяснить это. Ведь именно полная неосведомленность в первую очередь порождает беспокойство.
Теперь я уже не помню точно, когда это произошло. Как-то раз после обеда, делая в городе покупки, я вдруг сообразила, что за мной наверняка следят; вполне понятно, они ведь не хотели подвергаться риску быть застигнутыми мною в моей же квартире: подобные обыски на частных квартирах, независимо от того, жили там раньше террористы или нет, считаются в наши дни, как и прежде, незаконными.
Сознание, что за тобой следят, завладевает человеком полностью. Оно меняет его, хоть и не сразу, но незаметно, исподволь и в итоге необратимо. Даже самым обычным действиям, таким, скажем, как покупка сигарет или раскрытие зонтика, оно придает элемент значительности. Так называемый повседневный быт перестает существовать. Бытие человека, за которым следят, постоянно отмечено печатью исключительности. Пусть не сразу вырастая до государственных масштабов, поступки человека, за которым следят, нередко обретают в его собственных глазах — благодаря той оценке, возможно лишь предполагаемой, какую им дают замеченные или незамеченные, подлинные или воображаемые наблюдатели, следующие или якобы следующие за ним по пятам, — масштабность, каковой они полностью или по крайней мере частично лишены в обыденной жизни.
Человек, за которым следят, в своих поступках похож порой на актеришку из балагана, а порой на психически больного.
Ведь не так это просто — обнаружить среди машин, с утра до поздней ночи наводняющих улицы такого города, как Мюнхен, те самые машины. И совсем не так просто обнаружить среди прохожих, с утра до поздней ночи снующих по улицам такого города, как Мюнхен, лиц обоего пола, находящихся у государства на особой службе. То есть обнаружить их в полном смысле этого слова, разумеется, невозможно. Их можно разве что спровоцировать тем или иным неожиданным маневром, добиться реакции, выдающей истинные их намерения.
Так, например, приметив поблизости нарочито неприметно одетого человека, я, спокойно дожидаясь поезда метро в направлении Кифернгартена, в самый последний момент прыгала в поезд по другую сторону платформы, следующий в направлении Харраса. Если подозрительный субъект, спокойно, как и я, дожидавшийся поезда на Кифернгартен, тоже в самый последний момент предпринимал попытку пересесть в поезд на Харрас, я считала, что добилась своего.
Так, например, я заходила в какой-нибудь сравнительно недорогой обувной магазинчик, где обычно на стеллажах выставлены туфли всех размеров лишь на одну ногу и, если вы остановили на чем-нибудь свой выбор, приходится просить продавщицу принести пару. Если следом за мной в магазин входил один из этих нарочито неприметно одетых людей, можно было бы счесть это случайностью. Однако, если я, не взяв в руки ни одного образца, резко поворачивалась и быстро выходила из магазина и следом за мной тот человек, точно так же не взяв в руки ни одного образца, резко поворачивался и быстро выходил из магазина, я считала, что добилась своего.
Выдавались дни, когда у меня на них словно просыпался особый нюх. Пожилых сотрудниц особого государственного учреждения я узнавала по их грубошерстным темно-зеленым пальто, по шляпкам в национальном стиле, отвисшей челюсти и злобной гримасе на лице, более молодых — по наглухо застегнутым кроличьим жакетам или пальто, по безнадежным усилиям, несмотря на весьма скромный доход, не слишком отставать от моды.
Сотрудников мужского пола я, так мне казалось, узнавала по клетчатым кепочкам, старомодным, порой весьма поношенным пальто, по непривычно широким брюкам, какие носили много лет назад. Настораживало и то, что в разгар дня, когда большинство людей находится на работе, они, непринужденно помахивая газеткой, прогуливались по городу, хотя отнюдь не производили впечатления ни богатых бездельников, ни туристов, ни безработных бродяг. Порой кто-то из них останавливался не где-нибудь, но перед витриной магазина женской одежды или, что еще смешней, перед витриной модной лавки для молодежи и, уставившись на выставленные наряды, дожидался, пока я пройду мимо. И потом отправлялся вслед.
Другие поспешно обгоняли меня, чтоб затем медленно тащиться впереди, так что, когда я спешила сама, уже мне волей-неволей приходилось их обгонять, и предположение, будто они намеренно следуют за мной по пятам, казалось идиотским. Если же у меня было время, то, несмотря на сильное нетерпение, я
