эмоциональному фону опознавать, кто из соорденцев стоит рядом, да и то получалось не у всех. Самое обидное, что опознавать по эмоциональному фону худо-бедно, но некоторые научились, а вот считывать этот фон — увы. Даже Ветровский больше не наблюдал собственных стихийных вспышек эмпатии с того дня, когда
Вот только, несмотря на то что свободного времени оставалось немало, Стас постоянно чувствовал себя уставшим. Утром, когда шел в детдом, проспав ночью не меньше восьми часов, днем, гуляя по парку и вороша ковер листьев, вечером, откидываясь на спинку стула и закрывая глаза, — он ощущал гнетущую усталость, тяжелым грузом лежащую на душе. Чем только молодой человек не пытался объяснить самому себе это чувство! Вот только ни одна версия не выдерживала проверки. Он грешил на накопленную усталость и на неделю вовсе устранился от всех дел, не ходил на занятия, переложил свою работу в детском доме на других, сославшись на необходимость отдохнуть, — но ничто не изменилось ни во время отдыха, ни после него. Смена деятельности помогла ничуть не больше. В конце концов Ветровский и вовсе додумался до каких-то кармических намеков за неотомщенного отца и заброшенные поиски Дориана, представлявшего безусловную угрозу Ордену, но вскоре отринул эту мысль, как бесперспективную. Он все еще хотел найти убийц — и светлоглазого, и крылатого — но желание это было каким-то вялым, вплоть до того, что он раза три имел возможность поговорить с Годзальской и все три раза этой возможностью не воспользовался.
А главное — последние несколько месяцев Стаса не оставляло смутное ощущение нависшей над Орденом даже не опасности — ее неясной тени и некоей глобальной неправильности, ошибочности выбранного им для Ордена пути. Или если не ошибочности, то как минимум — недостаточности. Вот только он даже примерно не представлял, что можно изменить, чем дополнить деятельность «инициативной группы», а главное — в какой области.
Иногда же Стас ловил себя на мысли, что готов обрадоваться чему угодно, лишь бы был гром среди ясного неба. Лишь бы случилось нечто внезапное, к чему он не готов, чего он не ожидает, на что не знает, как реагировать. Нечто новое, что заставит встряхнуться, сбросить опостылевшую незаинтересованность жизнью, вдохнуть по-новому, как уже давно не было.
Сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих дней, недель, месяцев. С вечера небо затянуло непроглядными свинцовыми облаками, зарядил бесконечный осенний дождик — серый и мелкий, а с моря раз за разом налетали порывы шквального ветра, взметывающего в воздух отяжелевшие от постоянной сырости листья.
Стас медленно брел по мокрому, хлюпающему под ногами ковру, полуосознанно избегая аллей и дорожек. Настроение было обычным — никаким. Не хотелось ничего, и даже утреннее письмо из Москвы, где координатор отделения Ордена рассказывал об успехе второго благотворительного концерта, ничуть не подняло настроения.
Очередной порыв ветра сорвал капюшон куртки, растрепав волосы. Ветровский поморщился, натягивая скользкую от воды ткань, заправил отросшую светлую прядь за ухо, потянулся было за сигаретами, но тут же передумал — при такой погоде как ни прикрывай ладонью, а все равно покурить не получится. Можно было бы пойти в общагу, поработать над проектом, ответить на письма, закончить дизайн сайта для компании, продающей плееры, — но не хотелось. Говоря честно, вообще ничего не хотелось, даже курить — потому Стас и отправился бесцельно шататься по мокрому, больному парку, намокая и простужаясь под таким же мокрым и больным дождем.
Зато сейчас здесь никого не было. Молодой человек был один на один с природой и городом одновременно. Руки в карманах, пальцы правой медленно скользят вдоль кнопок управления плеером — тем самым, которых полно на недоделанном сайте, — но на музыку настроения тоже нет. Вполне достаточно еле уловимого шороха дождя, пружинящих мокрых листьев и собственных мыслей.
Конечно же, он ее не заметил. Он вообще никого не замечал.
А когда заметил, было уже поздно — потому что она тоже его заметила.
— Привет, — пробормотал Стас, не придумав ничего умнее. И попытался улыбнуться. Просто так, из вежливости, а не потому, что был рад долгожданной встрече.
— Привет… — отозвалась Катя. Но улыбаться не стала.
— Чего мокнешь? — грубее, чем хотел, спросил Ветровский.
— Могу спросить о том же. — Она чуть обиженно отвернулась.
— Извини. Не хотел тебя задеть, — коротко отозвался молодой человек. — Но и правда не ожидал тебя здесь увидеть.
Что-то еле заметно коснулось сознания, что-то очень непривычное… да нет же, привычное! Просто очень хорошо забытое.
Нет, это была даже не короткая эмпатическая вспышка — просто во взгляде, на миг пересекшемся с его собственным, Стас явственно прочел такие знакомые чувства — знакомые и в то же время ему, каким-то чудом в свои семнадцать ни разу не влюблявшемуся, чуждые.
Пусть чуждые. Но просто сказать несколько ни к чему не обязывающих фраз и пойти дальше он уже не мог. Просто не мог.
— Давай поговорим. — Ветровский спокойно встретил немного испуганный взгляд серых глаз и снова улыбнулся — еле заметно, но уже искренне. — Я тебе не враг, честно.
— Мне, может, и не враг. — Катя отступила на шаг, прижавшись спиной к корявому стволу тополя.
— Я вообще никому не враг, — твердо произнес Стас.
— Я помню наш прошлый разговор. — Доверия в голосе девушки не прибавилось ни на йоту, но, по крайней мере, она не стремилась сама оборвать разговор и уйти. Это вселяло надежду.
— Я тоже помню. Но с тех пор многое изменилось.
— Например?
— Например, я сам. И мое отношение. Можно я буду откровенным? — Разумом он понимал, что «гонит лошадей» и любым неосторожным словом может разрушить то немногое, чего удалось добиться, и еще одной попытки уже не будет. Но в то же время интуитивно чувствовал: лучшая тактика в этом разговоре — предельная откровенность и искренность, никак иначе. И Стас начал говорить — быстро, сбивчиво, не дожидаясь ответов, которые не были нужны: — Я помню все, что сказал тебе тогда. И с тех пор не изменилось ничего, кроме меня самого. Я вижу, что ты веришь этому… Крылатому. Я не знаю тебя, но ты не производишь впечатления дуры, равно как и не кажешься человеком подлым или способным легко оправдывать подлость. Ты вообще его не оправдываешь, ты просто не веришь, что он мог сделать то, что он сделал… по моему мнению, сделал. Значит, у тебя есть повод не верить. Я не знаю, что тебя с ним связывает, но вижу, что ты его знаешь. Я его не ненавижу. Сейчас — не ненавижу. Я изменился и многое узнал. В том числе что иногда человек не то, чем он кажется, как и его поступки. Я хочу знать правду. Хочу знать, что произошло там. Кто убил моего отца, если не Крылатый, а если это был все-таки Крылатый, то почему он это сделал. Я хочу знать правду. Мне нужна эта правда!
Стас замолчал. Глубоко вдохнул и полез-таки за сигаретами. Пальцы слегка дрожали.
Катя тоже молчала, и сейчас молодой человек ни по взгляду, ни по выражению лица не смог бы даже предположить, о чем она думает.
Сигарета истлела до середины, когда девушка наконец заговорила:
— Я сказала тебе в прошлый раз и сейчас повторю: я не знаю, кто он, где его найти, как с ним связаться. Не знаю. Если бы знала — давно бы уже… Но если я его когда-нибудь увижу, я передам твои слова. Это все, что я могу сделать. А сейчас мне пора, извини. Удачи.
Она поправила ремень сумки на плече и, не глядя на собеседника, направилась к аллее, осторожно ступая по размокшим листьям.
Стас долго смотрел ей вслед, пока тоненькая фигурка не скрылась в туманной пелене дождя. На душе было муторно. Да, он добился своего, поговорил с Катей, узнал, что она действительно не знает, как найти крылатого, но Ветровского не оставляло ощущение неправильности. Словно он походя сделал что-то… нет, не очень плохое — скорее, позволил плохому случиться.
