заставы, я поравнялся с человеком пожилых лет, в сером опрятном сюртуке и круглой шляпе с большими полями. Опираясь на трость и волоча с усилием правую ногу, он едва подвигался вперед.
– Вы, кажется, с трудом идете? – сказал я, подойдя к этому господину.
– Да, батюшка! – отвечал он, приподнимая вежливо свою шляпу. – Вот четверть часа назад я шел почти так же бодро, как вы.
– Что ж с вами случилось?
– Сам виноват: хотел перепрыгнуть через канаву, оступился и теперь вовсе не могу стать на правую ногу.
– Вы, может быть, ее вывихнули?
– Авось нет, батюшка, а кажется, жилу потянул.
– Как же вы дойдете до дому?
– Дотащусь как-нибудь. Я живу близехонько отсюда, в Рогожской, против самого Андроньевского монастыря.
– Да не угодно ли, я вас подвезу.
– Сделайте милость, батюшка! Уж в самом деле, не повредил ли я ноги: что-то больно расходилась!
При помощи Егора и моей старик сел в повозку, я поместился подле него.
– Дай бог вам здоровья! – сказал он. – Вот теперь мне как будто бы полегче, а если бы пришлось тащиться до дому пешком, так я очень бы натрудил больную ногу, и как мне пришло в голову, что я могу еще прыгать? Пора бы, кажется, перестать резвиться: седьмой десяток доживаю.
– Неужели? – сказал я с удивлением. – Да вам на лицо и шестидесяти нет.
– Да, да, сударь! Без году семьдесят, – продолжал старик. – Я в прусскую войну служил уже офицером и находился при взятии Мемеля, а это давно, батюшка, больно давно!
– Без году семьдесят! – повторил я, смотря с удивлением на моложавое лицо незнакомца. В первый раз еще в моей жизни я видел, да и после никогда не встречал семидесятилетнего старика с такой миловидной наружностью, ну, право, можно было влюбиться в его белые, как снег, волнистые волосы, его кроткая простодушная улыбка была так очаровательна, голубые глаза, исполненные ума и добросердечия, выражали такое душевное, неподдельное спокойствие, даже тихие звуки его голоса имели в себе что-то неизъяснимо приятное.
– Издалека ли вы изволите ехать? – спросил он меня в то время, как повозка остановилась у заставы и Егор пошел прописать подорожную.
Я назвал ему наш губернский город.
– Да, это неблизко, – продолжал старик, – с лишком семьсот верст! Что, батюшка, вы к нам на житье в Москву или только проездом?
– Нет, я приехал сюда для того, чтоб служить.
– Доброе дело! Такому молодцу, как вы, служить надобно, и, верно, вы остановитесь где-нибудь у знакомого или родственника?
– У меня есть письмо к господину Днепровскому.
– Алексею Семеновичу?
– Точно так! Вы его знаете?
– И очень давно. Он живет на Арбате, верст пять отсюда, а, кажется, лошади-то у вас вовсе смучились, вряд ли дотащут… Да постойте?.. Ведь Алексея Семеновича нет в городе: он уже около месяца живет в своей подмосковной и, если не ошибаюсь, на этих днях отправится прямо из деревни за границу, кажется в Германию к минеральным водам.
– А разве он болен?
– Не он, а жена его.
– Какая досада! Ну, делать нечего, я остановлюсь в трактире.
– Да нет ли у вас кого-нибудь еще знакомых?
– Со мною есть рекомендательные письма, но я не знаю, могу ли?
– Так наймите лучше квартиру: в этих трактирах можно подчас сделать весьма дурное знакомство… Извините! Вы еще так молоды, так неопытны. Право, батюшка, послушайтесь меня, не живите долго в трактире, и если вам нельзя будет пристать к кому-нибудь из знакомых вашего батюшки…
– У меня нет ни отца, ни матери, – сказал я.
– Ни отца, ни матери! – повторил старик. – А сколько вам лет?
– Восемнадцать.
– Бедняжка! – прошептал он, поглядев на меня с со страданием.
– Пошел! – закричал караульный унтер-офицер. Часовой поотпустил цепь тяжелого шлагбаума, и мы въехали в Москву.
VI. МОСКВА
– Куда прикажете ехать? – спросил ямщик, когда колеса моей повозки застучали по мостовой. «Куда?» – вопрос был затруднительный.
