– Но для чего же ты не ведешь по этой широкой улице?
– По Знаменке, батюшка?.. Нельзя! Там теперь, около Арбатской площади, и птица не пролетит.
– Однако ж, мне кажется, все лучше…
– По мне, пожалуй! Только не извольте пенять на меня, если мы на чистое место не выдем; да и назад-то уж нельзя будет вернуться.
– Что ж вы остановились? – сказал Наполеон, подойдя к генералу.
– Государь!.. я опасаюсь… дрожу за вас…
– Вы дрожите, генерал?.. не верю!
– Нам должно идти вот этим переулком.
– Так что ж? другой дороги нет?
– Проводник говорит, что нет.
– А если так… господа! вы, кажется, никогда огня не боялись – за мной!
Толпа французов кинулась вслед за Наполеоном. В полминуты нестерпимый жар обхватил каждого; все платья задымились. Сильный ветер раздувал пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они шли: то крутил его в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами. Вокруг с оглушающим треском ломались кровли, падали железные листы и полуобгоревшие доски; на каждом шагу пылающие бревны и кучи кирпичей преграждали им дорогу: они шли по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. «Вперёд, господа! – вскричал Наполеон, – вперёд! Одна быстрота может спасти нас!» Они добежали уже до средины переулка, который круто поворачивал налево; вдруг польской генерал остановился: переулок упирался в пылающий дом – выхода не было. «Злодей, изменник!» – вскричал он, схватив за руку своего проводника. Купец рванулся, повалил наземь генерала и кинулся в один догорающий дом. «За проводником! – закричали несколько голосов. – Этот дом должен быть сквозной». Но в ту самую минуту передняя стена с ужасным громом рухнулась, и среди двух столбов пламени, которые быстро поднялись к небесам, открылась широкая каменная лестница. На одной из верхних её ступеней, окруженный огнем и дымом, как злой дух, стерегущий преддверье ада, стоял купец. Он кинул торжествующий взгляд на отчаянную толпу французов и с громким хохотом исчез снова среди пылающих развалин. «Мы погибли!» – вскричал польской генерал. Наполеон побледнел… Но десница всевышнего хранила ещё главу сию для новых бедствий; ещё не настала минута возмездия![71] В то время, когда не оставалось уже никакой надежды к спасению, в дверях дома, который заграждал им выход, показалось человек пять французских гренадеров. «Солдаты! – вскричал один из маршалов, – спасайте императора!» Гренадеры побросали награбленные ими вещи и провели Наполеона сквозь огонь на обширный двор, покрытый остатками догоревших служб. Тут встретили его ещё несколько егерей итальянской гвардии, и при помощи их вся толпа, переходя с одного пепелища на другое, добралась наконец до Арбата. Для Наполеона отыскали какую-то лошаденку; он сел на неё, и в сем-то торжественном шествии, наблюдая глубокое молчание, этот завоеватель России доехал наконец до Драгомиловского моста. Здесь в первый раз прояснились лица его свиты; вся опасность миновалась: они уже были почти за городом.
– Мне кажется, – сказал один из адъютантов Наполеона, – что мы вчера этой же самой дорогою въезжали в Москву.
– Да! – отвечал один пожилой кавалерийской полковник, – вон на той стороне реки и деревянный дом, в котором третьего дня ночевал император.
– И хорошо бы сделал, если бы в нем остался. Ces sacres barbares![72] Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли было ожидать такой встречи? Помните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца… Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим проводником… точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..
– Что такое?..
– Да разве вы забыли, что этот татарин на мой вопрос: как примут нас московские жители, отвечал, что вряд ли сделают нам встречу; но что освещение в городе непременно будет. – Ну что ж, разве он солгал?.. Разве нас угощали где-нибудь иллюминациею лучше этой?
– Черт бы её побрал! – сказал Наполеонов мамелюк Рустан, поглаживая свои опаленные усы.
– Надобно признаться, – продолжал первый адъютант, – писатели наши говорят совершенную истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли называть европейцами этих скифов?
– Однако ж, я думаю, – отвечал хладнокровно полковник, – вы видали много русских пленных офицеров, которые вовсе на скифов не походят?
– О, вы вечный защитник русских! – вскричал адъютант. – И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве зимы…
– Да оттого-то именно я знаю его лучше, чем вы, и не хочу, по примеру многих соотечественников моих, повторять нелепые рассказы о русских и платить клеветой за всегдашнюю их ласку и гостеприимство.
– Но позвольте спросить вас, господни защитник россиян: чем оправдаете вы пожар Москвы, этот неслыханный пример закоснелого невежества, варварства…
– И любви к отечеству, – перервал полковник. – Конечно, в этом вовсе не европейском поступке россиян есть что-то непросвещенное, дикое; но когда я вспомню, как принимали нас в других столицах, и в то же время посмотрю на пылающую Москву… то, признаюсь, дивлюсь и завидую этим скифам.
– Согласитесь, однако ж, полковник, – перервал человек средних лет в генеральском мундире, – что в некотором отношении этот поступок оправдать ничем не можно и что те, кои жгли своими руками Москву, без всякого сомнения преступники.
– Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен: по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их судить не станут.
– Перестаньте, полковник! – вскричал адъютант, – зажигатель всегда преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? [73]
– Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.
– Однако ж, полковник, – сказал с приметною досадою адъютант, – позвольте вам заметить: вы с таким жаром защищаете наших неприятелей… прилично ли французскому офицеру…
– Вы ещё очень молоды, господин адъютант, – перервал хладнокровно полковник, – и вряд ли можете знать лучше меня, что прилично офицеру. Я уж дрался за честь моей родины в то время, как вы были ещё в пеленках, и смело могу сказать: горжусь именем француза. Но оттого-то именно и уважаю благородную русскую нацию. Это самоотвержение, эта беспредельная любовь к отечеству – понятны душе моей: я француз. И неужели вы думаете, что, унижая врагов наших, мы не уменьшаем этим собственную нашу славу? Победа над презренным неприятелем может ли, должна ли радовать сердца воинов Наполеона?
– Конечно, конечно, – перервал Сегюр. – А vaincre sans peril, on triomphe sans gloire[74]. Но вот уж мы и за городом.
Наполеон, поворотя направо вверх по течению Москвы-реки, переправился близ села Хорошева чрез плавучий мост и, проехав несколько верст полем, дотащился наконец до Петербургской дороги. Тут кончилось это достопамятное путешествие императора французов от Кремля до Петровского замка, из которого он переехал опять в Кремль не прежде, как прекратились пожары, то есть когда уже почти вся Москва превратилась в пепел.
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые бог знает почему никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не совсем ещё решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?.. Было время, что мы, испуганные восклицаниями парижских журналистов: «Ces barbares que ne savaient se defendre qu en brulant leurs propres habitations[75], готовы были божиться в противном; но теперь, надеюсь, никакая красноречивая французская фраза не заставит нас отказаться от того, чем не только мы, но и позднейшие потомки наши станут гордиться. Нет!
