от образованных сословий («полуевропейцев», с которыми «народ разрознен» и которые сделались «чужие между своими»[27]), сохранял на протяжении столетий в своем жизненном укладе исконно русские начала. Еще Карамзин в конце XVIII века утверждал, что одни только «трудолюбивые поселяне… среди всех изменений и личин представляют нам еще истинную русскую физиогномию»[28]. И народное, и историческое в равной мере подвержены были идеализации в противопоставлении «полуевропейскому», светскому образу жизни высшего сословия. Такой идеализацией всего «истинно русского» проникнут и роман Загоскина. Современники говорили, что выказываемая писателем «любовь к отечеству» и ко всему, носящему «имя русского», «находит себе приветный отзыв в душе читателя русского»[29] ; что «Загоскин понял… своею русскою душою… что настоящий русский народный роман, как картина русской народной жизни, необходимо должен быть романом патриотическим» и что «Загоскин первый угадал тайну писать русских с натуры»[30]; что «Юрий Милославский» «отличается необыкновенным искусством в изображении быта наших предков, когда этот быт сходен с нынешним, и проникнут необыкновенною теплотою чувства»[31].
«Русскую» направленность своего романа беспрестанно подчеркивает прежде всего сам Загоскин: и при характеристике лучших черт национального характера (благородство, удальство, смелость, скромность, любовь к ближнему, «милость к падшему», ненависть ко всякому безначалию, неприятие иноземных обычаев, честность и, главное, – любовь к отечеству), и при изображении «типических» фигур изображаемой эпохи (казак Кирша, юродивый Митя, поп Еремей), и при характеристике психологии человека из народа («Русский человек на том и стоит: где бедовое дело, тут-то удаль свою показать», он «в случае нужды готов удовольствоваться куском черного хлеба» и т п.), и при описании природы («Мы, русские, привыкли к внезапным переменам времени и не дивимся скорым переходам от зимнего холода к весеннему теплу»).
Главным стимулом поступков всех положительных, «истинно русских» героев Загоскина является чувство патриотическое. Поэтому расстановка «хорошего» и «плохого» вполне однозначна – герои- защитники отечества обнаруживают лучшие национальные черты, герои-изменники и враги наделены качествами противоположными. Рассказывая, например, о боярине Кручине-Шалонском, Загоскин не забывает заметить, что не только поступками, взглядами, привычками он выказывал презрение к «простым обычаям предков», но и своим бытом, в устройстве которого стремился к роскоши и подражанию иноземцам. Загоскин делает даже оговорку, что описание дома боярина Шалонского «не может дать верного понятия об образе жизни тогдашних русских бояр», дома которых «не удивляли огромностью и великолепием».
Ко всему же «истинно русскому» Загоскин относится чрезвычайно бережно и любовно. Как замечал О. М. Сомов, «видишь… что ему самый дым отечества сладок и приятен»[32] . При таком, как у Загоскина, умиленном отношении к родному прошлому видоизменяется и один мотив, свойственный избранному им жанру. В исторических романах первой трети XIX века автор нередко намеренно обращал внимание читателя на какую-либо черту мировоззрения или образа жизни человека прошлого, которая с точки зрения современной представлялась по меньшей мере скверным предрассудком даже в «положительном» герое. Так, Квентин Дорвард надменно и презрительно обращается с сарацином, «последний из могикан» Ф. Купера снимает скальпы с убитых врагов. Романисты как бы извинялись за то, что их герои, люди своего времени, следуют, как говорит Гринев у Пушкина, «варварскому обычаю». А у Загоскина все положительные персонажи не имеют «варварских» предрассудков. Зато изменники и враги наделены «дикостью», которая проявляется не только в их поступках и речах, но и в тех оценках, какими они награждаются по ходу повествования. Кручина-Шалонский, Истома-Туренин. Омляш, поляки. Лжедмитрий, казаки из таборов Трубецкого постоянно сравниваются с кровожадными животными. Так, рассказывая о любви Кручины к дочери. Загоскин попутно замечает: «и дикие звери любят детей своих»; в гневе глаза боярина сверкают, «как у тигра»; Замятня-Опалев применяет к Шалонскому слова библейского изречения о царском гневе, который подобен «рыканию Львову». Стремянный боярина Омляш «ухватками» похож «на медведя», в облике его нет «ничего человеческого», а голос «напоминал рев животного, с которым он имел столь близкое сходство». Истома-Туренин «то взглянет, как рублем подарит, то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь». Гетман Гонсевский «желал бы, чтоб нижегородцы положили оружие, так же, как желает хищный волк, чтоб стадо осталось без пастыря и защиты». Мужество Сапеги и Лисовского названо «зверским». Лжедмитрий «спрятался» в Калугу после поражения под Тушиным, «как медведь в свою берлогу». Казаки Трубецкого после взятия Кремля «словно волки рыщут вокруг Грановитой палаты»; они рассеиваются по всей России, «как стая хищных зверей». Единственно в ком из «подлинно русских» заметны «зверские» черты – в шишах. Впрочем, они и представлены Загоскиным войском беспорядочным, склонным как к защите отечества, так и к разбою. Недаром фамилия одного из них – Зверев. Со «зверскими рожами» и «зверским хохотом» они готовы отправить на виселицу неповинную героиню.
Уподобление порочных героев хищникам – устойчивое литературное клише, восходящее к фольклору и древним литературам. В притче, басне, афоризме, пословице хищники явлены почти всегда со знаком «минус», который сопровождает их и при сравнении с ними людей. Заведомая «отрицательность» хищников дает возможность с прозрачной иносказательностью определить характер героя и в произведениях, по жанру ничего не имеющих общего с басней или притчей. Не признающий никаких компромиссов в утверждении всего «истинно русского», Загоскин приходил к отчетливому разграничению с позиций своей идеи между «хорошим» и «плохим». И, не вдаваясь в психологические нюансы внутреннего мира «порочных» персонажей, он строил характеристики не только путем прямого обозначения их душевных качеств, но и с помощью аналогий, имевших устойчивую литературную репутацию.
Если «порочные» персонажи наделены «дикостью», то герои идеальные охарактеризованы исключительно с помощью положительных абстрагирующих эпитетов («бессмертный» Минин, «благочестивый» архимандрит Феодосии; «бессмертный сподвижник добродетельного Дионисия» Авраамий Палицын; у Пожарского – «величественное и вместе кроткое чело»; Юрий Милославский – «пламенный юноша», «благородный юноша», у него «благородный вид» и т. д.).
Интересно, что благородный герой нередко ставился романистами в такие положения, когда честь его подвергалась жестким испытаниям: так, Уэверли оказывается дезертиром поневоле; Квентину Дор-варду, честно служащему Людовику XI, поручается заведомо бесчестное дело. И Юрий Милославский в двусмысленном положении: с одной стороны, он присягнул польскому королевичу и по долгу присяги не должен вступать в борьбу с поляками, с другой – он, как истинный патриот, не может и мириться с тем злом, которое совершают враги отечества.
Юрий Милославский, как и его литературные прототипы в романах В. Скотта, – герой положительный и при этом наиболее бледно изображенный. Он фактически не участвует в действии. С. Т. Аксаков замечал, что «как скоро он действует с кем-нибудь вместе, он уже играет второклассное лицо: в нем нет ничего славного, сильного, увлекательного, самобытного. Его спасают, посылают, освобождают, не слушают, разрешают и венчают»[33]. Подобная «второклассность» главного героя связана не только с трудностями создания положительного образа и восходит не только к романам В. Скотта (в «Айвенго», например, главный герой лишь дважды участвует в действии), но обусловлена самой структурой «Юрия Милославского», в которой особую роль играют фольклорные элементы. Описание быта, народных обычаев и суеверий, пословицы и поговорки, которыми усыпана речь персонажей из народа, песни, стилизованные сказки и былины, введенные в повествование, фольклоризация самого стиля (в частности, использование народных эпитетов: «шея лебединая», «сердце молодецкое» и др.), – все это должно было создавать русский колорит. Однако фольклор играет немаловажную роль и в развитии сюжета «Юрия Милославского».
С одной стороны, многое в сюжетных положениях романа заимствовано Загоскиным у В. Скотта, но с другой – «Юрий Милославский» восходит не только к сюжетной системе исторического романа, но и к жанру фольклорному – народной сказке. Сходство со сказкой было замечено уже современниками, хотя и в негативном плане. Н. А. Полевой среди ошибок Загоскина выделял ту, что «вместо изображения души человеческой» автор занимает читателя «сказочными случайностями»[34] . Но связь со сказкой, видимо, не только результат неумения Загоскина проникать в глубины психологии человека, отчего внимание читателя сосредоточено лишь на событийной стороне, но и особенное свойство поэтики «Юрия Милославского».
Связь со сказкой обнаруживается уже в расстановке персонажей. Так же, как в волшебной сказке, не
