- Товарищ профессор! Я склоняюсь перед вами!
- Ну зачем же такие суперлятивы? - смутился Отава, не привыкший ни к выражению, ни к слушанию неприкрытых комплиментов.
- Это же такое богатство! - разливался в своем восторге Бузина. - А этот черный фон! Это же просто чудо.
Отава сам выдумал черный фон для икон в коридоре, - кажется, именно этим окончательно доконал свою бывшую жену, которая еще соглашалась как-то существовать в музее, но уже в черноте могилы - ни в коем случае! Бузина был первым, кто похвалил черный коридор, и у Отавы невольно зародилось чувство симпатии к молодому научному сотруднику. Он посмотрел на него внимательнее и заметил, что у молодого человека весьма эффектная внешность. Высокий, крепко сложенный, почти атлет, густые черные волосы, настолько густые, что ему позавидовали бы все лысеющие и начисто лысые, большие выразительные глаза, будто на фреске. Чтобы как-то проявить свое расположение к гостю, Отава попытался пошутить:
- У нас с вами совпадают вкусы, коллега. Не потому ли, что наши фамилии имеют в себе нечто общее? Они - растительного происхождения.
- В самом деле, - обрадовался Бузина. - А вот у нас в классе, когда я учился в школе, было полно фамилий животного происхождения. Коровченко, Бугаенко, Заяц, Волк, Бык.
- Очевидно, все-таки фамилии растительного происхождения - самые древние, - высказал предположение профессор.
- Да, да, - согласился Бузина, - а фамилии животного происхождения это вторая очередь.
- И уже после этого идут фамилии, производные от профессий: Гончар, Швец, Стельмах, Меняйло, Кравец, Коваль, Лупий, Орач. Между прочим, по этому принципу с течением времени давали повторные имена христианским святым. Илья-громовержец или пустынник, Николай-чудотворец, Симеон-столпник. Я покажу вам необычайно редкостную икону с изображением Ильи-пустынника. Обратите внимание на фон. Приходилось ли вам видеть когда-нибудь икону, написанную словно бы не на липовой доске, а на старинной слоновой кости? Гляньте. Абсолютная иллюзия пожелтевшей слоновой кости! И этот тон сохранился в неприкосновенности с одиннадцатого столетия! Вы можете представить?
- Очевидно, икона была покрыта позднейшими записями? - высказал догадку Бузина.
- Восемь слоев олифы! - воскликнул профессор. - Я снял их один за другим собственноручно, не доверяя ни одному реставратору.
- Но ведь именно эти слои и спасли то, что было написано еще в одиннадцатом столетии. И то, что когда-то казалось злом и варварством, теперь превратилось в пользу, - вслух размышлял Бузина.
Профессор посмотрел на молодого ученого с еще большей симпатией. Кажется, он вовсе не такой уж и безмозглый, этот Бузина. Способен восторгаться, разбирается в иконах. Уже за одно лишь это ему можно простить все.
- Даже Пушкин, - уже и вовсе разошелся Бузина, - даже Пушкин! Помните: 'Художник-варвар кистью сонной картину гения чернит'... Не понял великий русский поэт. Ведь что делал художник-варвар? Он покрывал олифой старую икону, чтобы уберечь ее от порчи. А олифа через каких-нибудь там восемьсот лет темнела, и уже новый 'художник-варвар' зарисовывал эту потемневшую икону своим сюжетом и тоже покрывал его олифой. И так под теми темными напластованиями жила древняя икона, пока такой вот чародей, как вы, Гордей Всеволодович, не освободили ее, не показали миру.
- А теперь я покажу вам и вовсе невероятную вещь, - таинственно сказал Отава, - изображение языческого, дохристианского бога на пластине, сделанной из турьих рогов. Слыхали ль вы когда-нибудь о подобном?
- Никогда не слыхал, - в тон профессору промолвил Бузина, поднимая свое тренированное тело, чтобы шагнуть на цыпочках за хозяином.
Изображение языческого святого жило в фантазии профессора Отавы. А на широкой, действительно мастерски сделанной роговой доске сохранились лишь невыразительные цветные пятна.
- Не удивляйтесь, - сказал профессор, - этой вещи свыше тысячи лет. К тому же она вырыта из земли.
- Никто ее не сохранил, - снова натолкнул на излюбленную тему Бузина.
- Да, никто не сохранил, никто не интересовался. Как, между прочим, и у нас сейчас происходит с древними иконами.
- Нет, нет, народ должен знать свои сокровища, все принадлежит народу, - важно сказал Бузина, и профессор, хотя произнесены были самые общие слова, снова с симпатией посмотрел на молодого ученого: тот необычайно точно угадывал душевное состояние своего собеседника и мгновенно настраивался на его лад. Кто это мог сказать ему, что Бузина сякой и такой, тупой и недалекий! Какая низкопробная ложь!
- Кстати, я хотел посоветоваться с вами относительно одного издания, осторожно промолвил Бузина, причмокивая от восторга перед иконой Юрия-змееборца, где Юрий в красных портах на черном коне разил огнедышащего дракона. - Речь идет о сохранении ценностей и... как бы это вам сказать?.. в какой-то мере похоже на покрывание икон олифой...
- Так давайте сядем, - указывая на старинное кресло венецианской работы, пригласил Отава, сам тоже располагаясь на своем рабочем стуле за столом. Бузина воспользовался предложением профессора, начал рассматривать причудливую резьбу кресла, в котором утонул. Красноватые мавры несли на своих крепких плечах подлокотники, на высокой спинке резвились козлоногие фавны, из-под резных ножек выглядывали еще какие-то раздавленные мифологические физиономии. Вероятно, триста или четыреста лет назад везли через Адриатику в Венецию далматинские дубы, и мастер, стоя на берегу канала, еще издалека, выбирал себе бревно, приказывал доставить его в свою мастерскую и уже там принимался за работу и колдовал над одним таким креслом год, а то и несколько лет, и жизнь его измерялась не количеством прожитых лет, а количеством сделанных чудо-кресел, как у Страдивариуса количеством скрипок.
- Умели когда-то люди делать вещи, - вздохнул Бузина. - Сразу видна опытная рука. Завидую опытным людям. Только они могут много сделать. Вот как вы, Гордей Всеволодович.
- Ошибаетесь, дорогой мой, - раздумчиво произнес профессор. Когда-то, в ваши годы, я тоже так думал. И, оказывается, глубоко ошибался. Чем дольше живешь, тем, казалось бы, больше сделал, а получается почему-то наоборот: с каждым годом все больше и больше остается незаконченного, незавершенного, ты буквально утопаешь в незаконченных делах и замыслах, задыхаешься от нехватки времени и силы, делаешь все кое-как и все хуже, все поверхностнее, жизнь превращается в какой-то сумасшедший галоп, и кажется тебе, что если ты и делал когда-либо что-нибудь старательно, обдуманно и спокойно, то разве что в самом раннем детстве, когда шмыгал носом, сопел, ковырялся в ухе, строгал палочку или вылепливал хатку из мокрого песка.
- Ну, я с вами не согласен, - решительно возразил Бузина. - Вы так много сделали!
- А вот поживете еще двадцать или пятнадцать лет, которые нас с вами разделяют, и убедитесь! - почти шаловливо хлопнул по столу профессор. - Но мы заговорились. Вы что-то хотели мне сказать. Прошу вас.
- Речь идет об очень важном... - Бузина не мог подобрать слов. - Я хотел с вами посоветоваться, Гордей Всеволодович, как со старшим товарищем, которого я ценю и уважаю... Ваш авторитет...
- Не нужно об этом, - остановил его профессор. - Лучше о деле.
- Видите ли, это такой деликатный вопрос... Речь идет о... как их... о мозаиках...
- Очевидно, об альбоме наших киевских мозаик? - быстро добавил профессор, которому сразу в речи Бузины послышалось что-то от того молодого руководителя, с которым он недавно имел беседу.
- Да, да, - обрадовался Бузина, - именно о нашем альбоме. Это необыкновенная ценность, о которой люди должны знать. Не издать такой альбом было бы преступлением.
- Да, это было бы преступлением, - согласился профессор.
- Что бы о нас говорили наши потомки?
- В самом деле, они сказали бы что-нибудь очень злое.
- Поэтому мы должны приложить все усилия, чтобы он был издан.
- Насколько мне известно, никаких усилий не требуется, - спокойно промолвил профессор, - альбом уже отпечатан, и весь тираж лежит в типографии.
- Да, но... - Бузина запнулся, однако сразу же, наклонившись вперед через поддерживаемый резным мавром подлокотник к Отаве, горячо зашептал: Но ведь там стоит фамилия Паливоды...
