выбирая укромные днепровские заводи в лозняке, чтобы никто его там не видел.
Вот так он и стоял в один из теплых летних дней, забредя в теплую воду заливчика, и стирал свои порты. Во время заутрени отбил сегодня триста поклонов перед иконой богородицы, молясь о спасении всех невинных от ордынцев и иных врагов человеческих; теперь болела у него спина, поэтому Кирик встал на колени. Смиренный и слабый, стоял на коленях, склонившись над водой, видел отраженное в заливе голубое небо, белые облачка, кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась благодать. Кирик словно бы прикорнул малость, пока намокали порты, как вдруг беззвучно раздвинулись лозы у него за спиной, Кирик не услышал ничего, потому что как-то словно бы оглох от благодати, но, когда открыл глаза, увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем, а страшного незнакомого человека. Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в струпьях, страшный, будто с того света, остановился и смотрел глазами, будто неживыми, Кирику даже жутко стало, захотелось перекреститься, рука сама поднялась для крестного знамения, но тотчас же и опустилась бессильно, то ли от осознания греховности намерения, потому что Кирик хотел креститься рукой, в которой зажаты были его грязные, давно не стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая из этих волн подхватила и понесла с собой то клочок голубого неба, то белое облачко, то кустик зеленых лоз, а одна из них понесла с собой и тулово незнакомого, забрав лишь середину, а другая подхватила только голову, относя ее дальше и дальше от окровавленного человека; человек протянул руки так, будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев, уже словно бы и в руки взял ее, да не удержал, голова отплывала все дальше, и руки неестественно и болезненно вытягивались в стремлении поймать голову, без которой, как известно, человек не человек, а только истукан безмолвный или же труп бездыханный.
Ужас охватил Кирика. Как был - без портов, мокрый, смешной и жалкий вскочил он, замахал руками, забормотал: 'Сгинь, сгинь, нечистая сила!', закрыл ладонями то, что закрывают даже монахи, хотя ему больше хотелось перекреститься в этот миг.
- Это же я, Маркерий, - вдруг сказала ему из воды голова, отплывая еще дальше на подвижных волнах, нет, это сказал ему окровавленный, изрубленный, страшный человек, который стоял позади, держа в руках отрубленную свою голову (в этом Кирик теперь был убежден). - Это же я, Кирик, неужели не узнал?
Речь исходила уже и не из головы, не из пересохших уст, а из всего этого израненного человека, это было чудо, но прежде всего был ужас и невероятность, и было еще что-то неизвестное и высокое, выше человеческих сил, и Кирик, как стоял, без портов, прикрывая грешное тело свое, упал на берегу и надолго лишился сознания.
Очнулся он от того, что Маркерий хлюпал ему в лицо водой, озабоченно всматриваясь в хилого инока.
- Ты что? - спросил он, когда Кирик захлопал глазами. - Испугался? Не узнал меня?
Кирик молчал. Разве он мог объяснить? Он потерял сознание от пережитого потрясения в тот момент, когда вдруг сверкнуло из далеких веков точно такое же видение, как и тут, на воде. Точно так же отрок- воин с отрубленной головой и даже почти с таким же именем: этот Маркерий, а тот Меркурий. Происходило это еще во времена императора Юлиана Отступника, который предал христианство и вознамерился возобновить язычество. Юлиан подошел к городу Кесарии, где был доблестный отрок христианский Меркурий, богородица послала к Меркурию Василия Великого, чтобы тот передал отроку ее волю: пойти на Юлиана, победить его, возвратиться в Кесарию и тут добровольно дать свою голову на отсечение, чтобы стать святым мучеником. Так и произошло, и в веках прославился святой мученик Меркурий Кесарийский. Через века он подал знак Кирику одним взмахом сотворить нового святого - Меркурия Смоленского, хотя для этого следовало всего лишь чуточку переиначить имя Маркерия, который самим своим подвигом в стычке с ордынцами уже завоевал право на святое мученичество.
Для ума не глубокого такое далекое сопоставление навряд ли было бы возможным, не говоря уже о том, что никто бы не стал терять сознание от мысли, пусть даже и весьма неожиданной и очень непривычной и дерзостной. Но ведь Кирик принадлежал к умам необычайным, в этом был убежден прежде всего он сам, поэтому так легко умел удивлять и даже поражать самого себя, вплоть до потери сознания.
Маркерий хотя и привел Кирика в сознание, сам тоже еще не мог похвалиться избытком сил, потому и не рассказал толком, что с ним стряслось в Козельске, но Кирику не очень и хотелось расспрашивать юношу. Он теперь жил только своим неотступным намерением, а для этого он должен был как можно скорее спрятать где-нибудь Маркерия, и даже не спрятать, а запереть, и броситься изо всех сил к игумену. Ведя коней в поводьях, они добрались до обители, и тут Кирик не пустил юношу в конюшню, - почему бы в самом деле этот изрубленный человек должен был валяться среди тварей бессловесных? - а повел Маркерия в деревянную монастырскую башню неподалеку от конюшни, там было сухо, уютно, Кирик положил раненого на деревянной скамье, пообещал принести ему еду, и одежду, и воду, суетливо, с непривычной для него торопливостью вертелся вокруг юноши, быстро спустился вниз по скрипящей лестнице, закрыл тяжелую наружную дверь, заперев ее еще на дубовый засов, на что Маркерий и не обратил особого внимания, потому что не хотелось ему, чтобы кто-нибудь заглянул сюда и увидел его слабым и немощным.
Однако долго довелось ждать Кириковой воды и пищи, так долго, что Маркерий даже уснул и проспал до утра, а монаха все не было. Маркерий спустился вниз, подергал двери, попытался выбраться на волю - не вышло. Он с трудом взобрался на самую верхушку башни, посмотрел вниз сквозь щели очень высоко, чтобы прыгать, да еще и в его состоянии.
Снова ждал с нетерпением и потихоньку проклинал Кирика, который либо забыл о нем за своими молитвами, либо замыслил что-то недоброе.
Кирик же тем временем сидел, запершись с игуменом в келье. Он вбежал к игумену, запыхавшийся и обезумевший, попросил покрепче запереться, чтобы никто не вошел и не подслушал, и только после этого начал таинственно и многозначительно:
- Прославить можем свою обитель, игумен.
Игумен сидел на деревянном твердом топчане, чесал по обыкновению свое чрево под длинной сорочкой, зевал.
- Она и так славна.
- Чем же? - всплеснул руками Кирик. - Разве лишь конями?
- А хотя бы и конями? Конь - тоже божья тварь.
- Грех такое молвить.
- Вот уж и грех! Ты вот перечел такое множество книг, быть может, даже больше патриарха Фотия, а кто тебя знает? Только нам надоедаешь со своими словесами - вот и все. А обо мне повсюду ведомо. По всей земле. Потому что ни у кого таких коней не купишь, как у меня.
- Обитель должна иметь своего святого, - степенно сказал Кирик, святого, игумен.
- Где же ты его возьмешь? Святые на торжище не продаются.
- Имею уже.
- Где же он?
- Тут, у нас.
- Знаешь что, отче, - зевнул игумен, - ты, видать, съел что-нибудь не такое или выпил, хотя и не пьешь ведь ничего, кроме чистой воды.
- Имею святого, - упрямо продолжал Кирик, - и готовую притчу о нем тоже имею.
- Какую же?
Игумен и дальше продолжал чесать свой живот, и Кирик, чтобы не смотреть на такое святотатство, закрыл глаза и заговорил с приглушенной торжественностью:
- Свершилось сие тогда, когда злочестивый хан Батый пошел на Русскую землю, мучил христиан, сжигал церкви и монастыри, проливал безвинную кровь, разрушал города и пленил их. Он явился со своими полчищами и встал в тридцати поприщах от Смоленска.
- Дальше не пошел, потому что пришлось сворачивать в Козельск, хмыкнул игумен, - а ежели бы не козляне, добрался бы он и до нас, грешных.
- К игумену Печерского монастыря, - не слушая своего наставника, продолжал Кирик, - явилась богородица и сказала: 'О человече божий, поскорее изыди к тому месту, где молится у тебя угодник мой
