- Ну, ну, - отступая чуть в сторону и едва не наталкиваясь на Алексея Кирилловича, пробормотал Карналь. - Это становится интересным. До сих нор нападал я, теперь вижу - без достаточных оснований. Мое поведение, оказывается, как положения из теоремы Геделя: когда они истинны, то не могут быть выведены из предпосылок, а когда вытекают из предпосылок, то не могут быть признаны истинными. Но я не имею намерения вмешиваться в споры. Мое дело проектировать и изготовлять вычислительную технику, а ваше - надлежащим образом ее использовать. Надлежащим образом! И на том техническом и материальном уровне, какого ныне уже достигло наше общество. Директивы партийного съезда обязательны для каждого из нас. Исключений нет ни для кого. И не может быть. Вам нужна помощь Министерства? Обкома? ЦК? Для этого меня позвали?
- Петр Андреевич, неужели вы могли так подумать? - Совинский прижал руки к груди.
- Я даже не успел вас предупредить, что это временное помещение, спокойно пояснил директор. - Все остальное мы делаем капитально, подключаем цехи, устанавливаем там аппаратуру, оборудовали специальные помещения для машин по обработке первичной информации, а вычислительный центр разместили тут, чтобы не терять времени, пока соорудим специальный корпус. Тогда машины перенесем туда - это займет какую-нибудь неделю, пусть месяц, но ведь зато мы выиграем целый год! Мы уже подсчитали, что это даст нам экономию...
- У вас, вижу, все временное, - вздохнул Карналь, - помещение, цехи, теснота, наш Совинский...
- Я не давал вам оснований, Петр Андреевич, - оскорбился Совинский, но его опередила Анастасия:
- Он с радостью вернулся бы к вам, лишь бы вы его пригласили.
- Пригласил? А откуда вы знаете, чего хочет Совинский?
- Ну, я... Я приехала еще вчера и... В конце концов, журналистка я или кто? Журналисты должны кое-что знать, как и ученые, кстати.
- Кое-что - это мне правится, - засмеялся Карналь. - Только что директор прекрасно проиллюстрировал эту истину. Я бежал отсюда, как мальчишка, поддавшись эмоциям, а следовало бы отдать преимущество информации. Так что вернемся к импровизированному вычислительному центру и дадим возможность нашей милой корреспондентке сделать вымечтанный ею снимок? Но с одним условием. Публиковать его только через год рядом с новым снимком в новом вычислительном центре. Подпись: 'Так начиналась НТР'.
- Еще лучше: 'И так начиналась НТР', - засмеялся директор.
- Согласны на наши условия? - спросил Карналь Анастасию.
Она молча кивнула.
- А теперь пойдем - не столько для пользы дела, сколько для директорской перестраховки. Все же можно будет сослаться: тут был сам Карналь, он сказал, он одобрил, он не возражал. Правду я говорю, директор?
- Некоторые элементы перестраховки, конечно, налицо, - охотно признал директор, - иначе какой же из меня администратор? Указания и советы - вещь ценная, но и авторитет... Живу министерствами, Госпланом, высокими инстанциями и высокими людьми.
- Я тоже немного директор, все знаю, - согласился Карналь. - Вот у Совинского жизнь легкая. Захотел - бросил наши машины, сбежал к вам. И всем говорит: Карналь выгнал.
- Никому не говорил, - подал голос Совинский.
- А заявление печати?
- Это я выдумала сама.
- Все равно эту проблему стоит обсудить. Совинский о себе никогда ничего не скажет, знаю наверняка, так, может, вы поможете нам с Алексеем Кирилловичем? Хотя бы в поезде, имея некоторое свободное время.
- К сожалению, я не могу ехать с вами в одном поезде.
Карналь молча развел руками, мол, ничего не поделаешь: если человек не может, так не может. Но Анастасия, сама не зная почему, разозлилась на тихого Алексея Кирилловича и неожиданно для самой себя сказала:
- Потому что мне запрещено ехать вместе с вами.
- Запрещено? Разве я диктатор или император какой? Кто мог вам запретить?
- Ну, - Анастасия смутилась, - не кто, а просто - запрещено.
- Ага, возрастной барьер. Поезда для молодых и для ветеранов. Сто десять миллионов учеников и студентов и сорок миллионов пенсионеров.
Директор, который не знал Карналя, никак не мог понять: шутит он или говорит всерьез. Всех выручил Алексей Кириллович. Выдвинувшись на привычную для себя позицию, то есть на линию плеча академика, и склонив набок голову, он словно бы небрежно, но в то же время виновато сообщил:
- Это я не рекомендовал Анастасии ехать в одном с вами вагоне, Петр Андреевич.
- Заботясь прежде всего о состоянии моих финансов, - добавила Анастасия.
- Так у вас тут целый заговор? - к Карналю впервые за много дней возвращалось хорошее настроение. Он еще и сам не мог объяснить, чем это вызвано, но с радостью поддавался такому состоянию души, он как будто молодел здесь среди этих молодых (даже директор был моложе него по меньшей мере лет на десять!), в этом помещении, сама временность которого указывала на будущие перемены к лучшему. - Вытаскиваете меня сюда, обрекаете в поезде на одиночество, пугаете неустроенностью и временностью. Директор, как вы на это смотрите? Надеюсь, вы не отказываетесь ездить в вагонах СВ, как эти молодые люди? Очевидно, нам с вами вдвоем нужно сфотографироваться возле моих машин в знак общности интересов и еще чего-то там. Где нам стать, милая Анастасия, и как держаться?
- А я уже сфотографировала, - сказала Анастасия.
- Как это? - не поверил академик. - И мы не позировали?
- Разве вы любите позировать?
- Раз ношу звание академика, значит, уже позирую, если хотите. Куда еще мы должны пойти, директор? Я бы хотел посмотреть, как все выглядит в цехах. А потом еще надо заскочить в обком. Вы еще не сообщили о моем приезде?
- Я не знал, надо ли.
- Попросимся в гости нежданно-негаданно. Не прогонят? Надо же вас если не отругать, то по крайней мере похвалить.
Обычно выезды в области неминуемо сопровождались соответственным чествованием, которое Карналь выносил с трудом. Но неписаные правила уважения и внимания к высокому гостю действовали так же постоянно и неуклонно, как законы природы. Карналя встречали, возили, к его словам прислушивались, при отъезде его непременно провожали либо те же, кто встречал, либо более ответственные товарищи, чтобы опять-таки засвидетельствовать свое почтение к его имени, положению и, если хотите, к науке, ибо академик - как бы живое воплощение пауки, ее всемогущества и непостижимости.
В тот вечер Карналя провожали на вокзал - кроме директора завода и Совинского - секретарь обкома по промышленности, работники Министерства черной металлургии, оказавшиеся здесь, - все люди солидные, сдержанные, внимательные, все старались говорить о чем-то постороннем, необязательном, было немного шуток, немного анекдотов, немного воспоминаний, академика приглашали осенью на уток, а то и на кабана - их развелось в лесах вокруг Днепродзержинского моря видимо-невидимо, сожалели, что гость так быстро уезжает, и в то же время невольно каждый тайком бросал взгляд на большие вокзальные часы, удивляясь, как медленно минутная стрелка ползет по циферблату. Карналь тоже поглядывал на часы и тоже с нетерпеливой злостью следил за стрелкой, от которой зависела свобода и его собственная, и всех этих почтительных, приятных, гостеприимных, но страшно замученных обязанностями людей, каждый из которых в глубине души скрывает тот же вопрос, что и он, Карналь: когда же наконец поезд тронется?
И вдруг Карналю расхотелось уезжать отсюда, возникло несерьезное желание задержаться хотя бы на день, спрятаться от всего света, уединиться, забыть о своих вечных думах, о своем состязании со временем, о дикой мешанине проблем, в которых запуталась его жизнь. Желание было настолько острым, что он чуть не попросил Алексея Кирилловича забрать из вагона их портфели, и, может, сделал бы это, если б не был окружен внимательными, солидными провожатыми, которые никогда не поняли бы его душевного движения и, промолчав сегодня, впоследствии при случае не удержались бы от слов удивления, а то и
