Еще свободнее, чем с техникой, обращался Цуркин с математикой. Ночью он отбивал церковным колоколом часы, начиная с шести (когда была зима) или с девяти (летом), - известно ведь, что в селе часы неодинаковы зимой и летом, а также днем и ночью. Собственно, днем там никто часов и не считал, потому что они сплошь сливались в единый отрезок времени от восхода до захода солнца, счет начинался с ночи, а там тоже: летние часы - коротки, их страшно мало, а зимние - длинны, и их так много, что некуда и девать. В ночных часах Цуркин часто путался, особенно же докучали ему одиннадцатый и двенадцатый, надоедало бить в колокол, выдерживать промежутки между ударами, чтобы люди, случаем, не подумали, что ты бьешь в набат, а заодно еще и считать. До десяти Цуркин еще кое-как досчитывал, а дальше нападала на него такая лень, что он либо вместо одиннадцати бил двенадцать, либо вместо двенадцати целых тринадцать. Когда же парубки, возвращаясь с вечерниц, смеялись над Миколой и кричали ему из-за ограды, что он хватил лишку, Цуркин, которого никто не воспитывал в духе критики и самокритики, огрызался:
- А вот я вам отобью один раз назад!
И действительно, бил еще и четырнадцатый раз, из чего можно было сделать вывод, что Цуркину была доступна ньютоновская идея симметричности времени, согласно которой время может протекать в обоих направлениях. Озерянские же парубки стояли на позициях французского философа-идеалиста Анри Бергсона, считавшего, что время несимметрично и никогда не сможет двигаться в обратном направлении, поэтому никак не могли воспринять цуркинской идеи 'отбивания назад' часов и называли его придурком.
Может, Петько Карналь уже тогда задумался над существованием позитивных и негативных чисел, побуждаемый к тому попытками Миколы Цуркина придать времени обратное направление? Как бы там ни было, но в Озерах всегда тяготели к непостижимому, к размышлениям, к разгадываниям тайн природы, и если и не все могли сравняться с Миколой Цуркиным в его дерзких заигрываниях с вечностью, ибо время - это всегда вечность, то никто и не хотел оказываться в роли того человека, что у бога теленка съел, и мог всю жизнь биться над вопросом: почему Днепр течет от Кременчуга, а не наоборот, почему трава зеленая, почему на вербе не растут груши, и конечно же каждый хотел пересчитать на небе звезды, не страшась тщетности своих усилий и не догадываясь, что даже Норберт Винер когда-то поместит в первой главе своей 'Кибернетики' детский стишок о том, что только бог может пересчитать все звезды до единой и облачка в небе, человеку же, вместо того чтобы охватить своим умом беспорядок, лучше поискать какой-то порядок в том беспорядке. Собственно, так и начинается наука управления.
С Норбертом Винером уж никак не соглашался Панько Нескоромный, считавший, что на свете все подчинено точному расчету, все имеет свое место, беспорядок же относится к явлениям преступным, в чем можно довольно легко убедиться по поведению Панькова соседа Ивана Трофимовича.
Все было очень просто: Панько держал кроликов, Иван Трофимович - ружье двенадцатого калибра. Зимой Иван Трофимович полеживал на печи, греясь в тепле и принюхиваясь к вкусному аромату пирожков, которые его Палажка вынимала на жестяном противне из печи. Иногда он от нечего делать посматривал в маленькое оконце, из которого был виден весь его сад, а за садом - стена Панькова сарая. Снег, мороз, все мертво. Грустновато чернеют яблони и груши. Даже не верится, что повиснут на тех искривленных, как руки у ведьмы, ветках краснобокие яблоки и желтые, величиной с глечик для молока, груши. И вдруг зоркий глаз Ивана Трофимовича замечает что-то серое, прыгучее, лохматое.
- Нюсик! - кричит он сыну. - Давай ружжо!
Сын подает ружье, Иван Трофимович отодвигает оконце, прицеливается: 'Б-ба-бах!'
- Гиник! - это уже другому сыну. - Сбегай в сад, я зайца подстрелил!
Но пока Гиник, обувшись в валенки и накинув кожушок, выскакивает из хаты к так называемому зайцу, из-за сарая уже бежит Панько и грозит на открытое запечное оконце темным кулачищем.
- Что ж ты, махмет, опять моего кроля застрелил?
- Заяц! - кричит в оконце Иван Трофимович.
- А я тебе говорю: кроль. Сам из клетки выпустил.
- А я говорю: заяц!
- Кроль же! Мой!
- Заяц!
- Кроль!
Гиник стоит возле дядька Панька, протягивает руку, мол, отец велел, чтобы я принес домой.
- Говорю же тебе: кроль! - уже чуть ли не милостыню выпрашивая, обращается к оконцу Панько.
Оконце смеется раскатисто и разгонисто:
- Пока прыгал, может, и был кроль, а раз я его убил, то уже, выходит, заяц.
- Да кроль же!
- Кроль - это когда в нем дроби нету. А тут дроби-сеченца копеек на пятьдесят я вкатил. Заяц! Отдай малому, а то как пальну!
Ясное дело, Панько слишком темный человек, чтобы иметь представление о теории систем, о невозможности предвидеть поведение и состояние той или иной системы в будущем, о том, что любая изолированная система может коренным образом изменяться, когда ее изолированность будет нарушена. А что такое кролик, пока он бегал у Панька во дворе и даже в саду Ивана Трофимовича? Это действительно своеобразная биологическая система, изолированная от Ивана Трофимовича, называемая Паньком по каким-то одному ему ведомым соображениям словом 'кроль'. Когда же этой системе вогнали в ее серый пушистый бок пригоршню свинцовой дроби, она уже не является тем, чем была до сих пор, и уже Иван Трофимович имеет право, исходя из своих действий, назвать ее так, как ему кажется целесообразным и оправданным, то есть словом 'заяц'. Таким образом, он лишь на неуловимый промежуток времени создает беспорядок в порядке, который господствовал в воображении Панька, и искусственно, с помощью ружья и меткого глаза, создает новый порядок, из которого, собственно, и начинается наука, впоследствии, когда уже ни Панька, ни Ивана Трофимовича не будет на свете, - названная наукой управления.
Ох, если бы все детство наполнено было только веселыми приключениями и смешными дядьками, в поведении коих со временем можно будет шутя отыскать корни кибернетики, генетики и всех самых неожиданных наук и теорий!
2
В феврале пятьдесят первого года Карналь получил от отца письмо.
'Дорогой сынок Петрик!
Прежде всего сообщаю, что я сегодня отметил выходной день и день голосования за депутатов в Верховный Совет. У нас при участке был устроен так называемый бухвет, где была и бочка пива. Кто пришел рано, тот напился. Я один пошел рано и выпил бокалов 3. Потом пошла ко мне хорошая братия, у меня уже до вечера посидели за столом, это отметили день свободный.
Теперь опишу, что у нас делается. Дома все в порядке. 19 февраля отелилась коровка, привела телку хорошую, это уже подряд 4 телки. Отелилась утром, а ночью был крепкий мороз и была пурга. Я насилу внес теленка в хату, очень было тяжело. Теперь в хате сразу стали привязывать, не то такое шкодливое, уже и на лежанку скакало, а теперь с Одаркой Харитоновной, твоей мачехой, в хате. Она к нему гомонит, оно слушает, хлеб научила есть. Опишу тебе, что в воскресенье 18/II помер наш любимый дядя Логвин, а твой дедушка. Это был у нас последний родной дядя Логвин, которого мы в этом году часто проведывали и выпивали с ним, а он нам песни пел и свою вот эту, Шевченкову 'Ой, крикнули cipi гуси' - чаще всего. Теперь нет дяди Логвина. Он у нас по старости немного приболел, и сидел, и лежал, а тогда написали телеграмму Грицьку в Днепропетровск, Грицько приехал, дядя Логвин сел с Грицьком вечером, и пол-литра выпили, чаю попили и легли спать. А наутро встали, а дядя Логвин уже готовый, умер тихо и спокойно. Вот так мой тато, а твой дедусь Корпии, да его батько, а уже мой дедусь Федир, легко умирали, кабы и мне так умереть, я бы ничего другого и не хотел. В воскресенье 18-го в два часа дня похоронили в саду возле хаты, а вечером сделали поминки. Сошлось немного старых бабусь, а то все мы, братья: Илько, я, Грицько, Федир Левкович, и как начали с вечера пить горилку и петь песню дядька Логвина, которую он любил: 'Ой, крикнули cipi гуси',