напоминало пробивание сквозь водную стену. Они прорывались сквозь ревущие воды. Их молчаливость сначала не принималась во внимание. Затем она казалась смешной. Потом стала подозрительной. Их никто не узнавал. И не знал. Кто не кричит, тот не наш. Чужой. Такого не потерпим. Молчаливые не спорили. Были согласны. Им - делать свое. Быть может, они единственные знали, что должны делать. Потому что в крике человек часто забывает, ради чего он кричит. Вся сила уходит в крик, и ничего больше не остается. Хотя что такое сила? Она снова появится, когда это будет нужно. Вот люди дали себе волю - кричали изо всех сил, махнув в конце концов на тех загадочных и подозрительных. Проталкиваются куда-то - ну и пусть. Пробиваются - на здоровье. У них какая-то потребность? У каждого своя потребность. Еще вчера их узнавали всюду и все. Еще и сегодня. Пока не начался крик. В клокоте утонуло все. Память тоже. Теперь каждый решил во что бы то ни стало пересилить голосом если не всех, то по крайней мере ближайших и кричал так, что глаза на лоб лезли. Казалось, это длится целую вечность. На самом же деле исчислялось это несколькими мгновениями. Это напоминало раскаты грома, вспышки пожара, удар воды, которая прорывает плотину. И те, кто молчал, нашли друг друга и нелегко, и не сразу. И снова объединились. И их молчание стало громче яростнейших восклицаний. Неистовство вдруг сменилось озабоченностью. Потому что те, объединившись, пошли куда-то, и получалось, что ведут за собой всех. Молча, но за собою. Другого пути не было. Да и какой путь, если ты перед этим торчал на месте и пытался криком чего-то достичь. А молчаливые спокойно действовали, и им все поверили. Как, кстати, верили и до этого. Теперь появилось воспоминание. И молчаливых узнали. Вон тот, продымленный насквозь, - это железодел с Почайны. А тот, со светлой бородой, - известный всему Киеву Стварник. Слепой Емец с копьем - это слепой Емец, впереди дочь Емца, прыткая, как коза, а норов у нее чертячий. Еще рядом с ними всеми - хотя и не киевский, хотя и терся возле всех князей, а теперь вот свой, да еще и какой свой! Красивый и сильный, сердце радуется, когда на него смотришь. Улыбается он так, будто идет на сватовство, а идет ведь, быть может, на смерть! Потому что не прячется за спиной у других, выступает чуть ли не первым и направляет весь поход куда? В Ярославов двор, к князю, к силе высочайшей, грознейшей, силе всегда враждебно-суровой для простого люда, привыкшей лишь брать, отнимать, но никогда не давать. Ну что для них чья-нибудь и какая-нибудь сила? Вспышка неистовства возле Софии прошла бесследно, теперь наполнялась она силой мудрой, спокойной, непоколебимой. Ничто не имело значения для них. Они угрожали всем: князю, боярам, воеводам, тиунам, дружине. Им не могло угрожать ничто. Киев - это были они. Кроме них, не существовало ничего. Дворы княжеские и боярские принадлежали их власти. Церкви и монастыри составляли для них лишь воспоминания о своем труде и своем умении, вложенном в них. Киевские валы и ворота принадлежали им испокон веков, потому что Киев был по ту сторону валов и ворот, там же были и они, киевляне, кузнецы и кожевники, гончары и седельники, плотники и бондари, шорники и оружейники, ткачи, землекопы, водоносы, лодочники, сапожники и рыбаки.
- Где князь? - гремели они на Ярославовом дворе.
- Князя сюда!
- Хлеба!
- Мяса!
- Умираем!
- Погибаем!
Кричко был уже возле сеней. Хотел первым говорить с князем. Встретили его любовью, так как же он мог забыть о киевлянах, о целом городе? Кто забывает о Киеве, тот теряет Киев. Емец, опираясь на свое тяжеленное копье, был как бы подтверждением слов Кричка. Откуда-то взялся здесь Иваница, никто не смог бы сказать, откуда он взялся, но он был, стоял, молчал, потому что молчала Ойка, которую он впервые увидел с тех пор, как прятала она их с Дулебом. Девушка не спрашивала про Дулеба, он сам не рвался рассказывать ей об этом. Потому что она, видно, и сама знала. Да и кто не знал про лекаря? Везет где-то ромейскую принцессу для Долгорукого. А довезет ли?
- Князя!
- Где князь?
И князь вышел в открытые всем взорам сени. Старый, никчемный, с заслюнявленной бородой, со слезящимися глазами, перепуганно-добрый, но бессильный. Не тот князь, не Долгая Рука. Вячеслав, о котором слышали, которого любили за доброту, не зная, однако, и не очень-то и видеть его желая. А сегодня и вовсе не хотели они его видеть.
- Юрия!
- Долгую Руку!
- Нашего князя!
- Великого!
Вячеслав шевелил губами, что-то говорил, никто не слышал. Не слушали. Не хотели слушать. Нужен был Долгорукий, а его не было. И снова все заревело, загремело, затормошилось. Князь Вячеслав ушел из сеней, этого никто даже не заметил. Ждали Долгорукого. Кто-то принес слух, будто великого князя нет сейчас в Киеве. Будто сидит-то он то ли на Красном дворе, то ли на острове посредине Днепра.
- Все едино!
- Будем ждать!
- Умрем тут, но дождемся!
- Князя нам!
- Долгую Руку!
Вячеслав еще утром, когда поднялся крик возле Софии, послал гонцов к Юрию. Передавал: 'Не накормил, брат, киевлян. Бедствуют. Говорил тебе: откажись от города. Я добрый, я утихомирю бунтующих'. Долгорукий с улыбкой выслушал послание брата. Тяжело вздохнул, чем же Вячеслав накормит такой город? Добротой? А где возьмет хлеба?
- Вацьо! - крикнул Юрий. - Сапоги! И пусть седлают коней.
Взяв младшую дружину, Долгорукий поскакал к мосту. Выставленную Мостовиком охрану смели, словно солому. Где же хлеб? Где товары? Проскакали по мосту, в яростном перестуке копыт ворвались в Мостище, дальше за валы, на княжескую дорогу в Залесские земли. По обочинам дороги, между дубами, возле сосновых боров, на полянах стояли распряженные возы. Возницы сидели у костров, кто спал, кто слонялся туда и сюда.
- Чего стоите? - закричал Юрий.
- А не пускают.
- Через мост не пропускают.
- Велено ждать.
- Кем велено?
- Князем Долгой Рукой.
- Я князь! Я Долгая Рука! Запрягать! И в Киев! На Подол и на Гору! Мигом!
Не успокоился, пока не отправил последний воз. Расставил дружину на мосту, чтобы никто не чинил преград. Хотел обрушиться на двор Мостовика, разгромить, сжечь, пустить по ветру! Проклятое боярское семя! Махнул рукой. Мести не будет! Собрал дружину.
- На Остер! В Городок!
Вацьо чуть было не заплакал:
- Княже! Оставляешь Киев?
- А что я скажу киевлянам? Что должно быть еще хуже, прежде чем станет немножечко лучше? Киевляне слишком нетерпеливы.
- Дозволь, княже, расскажу притчу о возе? - обратился к Юрию Громило, который, по обыкновению, держался вблизи от князя, готовый помочь ему или защитить в случае необходимости.
- Забыл, что мы не на пиру? - улыбнулся Долгорукий. - Ну да все равно. Говори.
- Самое удивительное в возе то, что передние колеса никогда не могут убежать от задних, а задние не могут догнать передние. Сему удивлялся еще премудрый Соломон. Вот и думаю: не удивился ли ты, глядя на возы, что и Киев вознамерился оставить?
- Сам же ты когда-то не советовал мне идти на Киев?
- Тогда казалось мне, что учинишь зло для Суздальской земли. Теперь вижу: еще большее зло возникнет, ежели ты покинешь Киев.
