самого Войтишича.
- Иль, может, ты и не слыхивал про Войтишича? - спросил Иваница у Кричка, сразу же вызывая того на откровенность.
- Почему не слышал? Я все в Киеве знаю. С деда-прадеда киевлянин. Мои предки жили здесь еще тогда, когда и князей не было. Кто старше в роду, тот себе и князь. Да и сегодня еще так у нас ведется. В своем доме киевлянин - пан и князь. На улице - вольный человек. А уж на боярском дворе - лизогуб и лизоблюд. А что к Войтишичу попали - ваше дело. Да только я бы, к слову говоря, не пошел туда ни за что. Всякое видел Киев, многим многое прощал, потому как у нашего города ласковое сердце. Однако Войтишичу не можем мы простить его измен. Менял князей, как бездомный пес хозяев!
- Нам Войтишич помог, - сказал Иваница, - никто не навел нас на след убийства Игорева, а он - навел...
- Все враки, - махнул рукой Кричко. - У нас в Киеве не верьте никому, вон там на Горе не верьте. Там одни подкуплены Изяславом, другие Ольговичами, третьи - Юрием Долгой Рукой, четвертые - подкуплены всеми сразу, эти хуже всех, они просто молчат. Трем вещам надобно верить: друзьям, Киеву, и правде.
- Войтишич тоже Киев, - промолвил Дулеб.
- Войтишич не Киев. Ни Борислав, ни Мирослав, ни Гордята, ни Лазарь, ни Петрило, ни Василь Полочанин. Киев до поры до времени незаметен. Он не тянется к небу золотыми церквами, не городит богатых дворов, не рассиживается на дубовых скамьях в трапезных, - он здесь, вокруг, он подпирает Гору дымами, стуком топоров, звоном молотов, он ложится спать и просыпается впроголодь, он никому не отдаст своей воли, но и сам не хочет ничьей воли. Голос Киева нужно уметь уловить. Это становится делать все труднее, слышат только люди с обостренным слухом. Когда-то можно было слышать голос Киева на вечах, но это было давно. Теперь становятся вокруг князя наемные крикуны, чванливые бояре, подкупленные горлопаны, и уже это и не вече, а пустой гам.
- А на том вече, где раздался крик об убийстве Игоря, ты тоже был? спросил Иваница.
- Был. И когда Игоря принимали, был. И на Подоле был, возле Туровой божницы, когда снова князя потащили к себе и забрали у него силу и власть, там тоже был, да не вышло, вишь, - бояре убрали Игоря, приманули Изяслава.
- Так Игорь был мил сердцу киевлян простых? - Дулеб кивнул Иванице, чтобы тот принес из переметных сум пергамен и приспособления для письма, надлежало записать все про Емца, да и Кричко должен бы сказать что-то полезное для дела.
- Легко отказывался от своих слов, а такой всегда подозрителен. Нет к нему веры. Но убивать его никто не думал. Возникло как-то, словно с неба упало. Так, будто бог услышал нашу мольбу и позволил взбунтоваться. Когда подняли крик на вече среди подкупленных горлопанов, упал с собора сверху черный коршун, и это было принято как знак смерти, после чего уже не было спасения для Игоря. Да все равно и без него еще много князей.
- Мне говорили: убил Кузьма, сын дружинника Войтишичева Емца, слепого издавна.
- Вранье, считай. Не знаю Емца, не знаю и Кузьмы, а только ежели тут замешан Войтишич, то должно быть вранье. Не мог один человек убить Игоря.
- Вдвоем они. Еще монах. Привратный из монастыря святого Феодора. Открыл ворота, показал, где князь, сам первым бросился бить. Не видел?
- Сказано ведь, не дотянулся.
Иваница принес приспособления. Дулеб расположился возле дубового пенька, записал в свой пергамен: 'Властители смертны, но потребности людские вечны'.
Кричко признавал лишь два состояния для человека: работа - и разговор. Коль уж не стоял у своей доменицы, должен был бы наговориться со своими гостями, посланными ему случаем.
- Смерть всегда кому-нибудь служит, - сказал он Дулебу. - Нужно искать не виновников, а тех, кто имеет корысть от смерти того либо иного человека. Раз убит князь - и искать нужно среди тех, где он был: среди князей, да бояр, да игуменов. Ты там и искал, а очутился у нас.
- Не ищем здесь, прячемся, - сказал Дулеб. - Предупредила нас чистая душа, чтоб не оставались там, где были. Да и убийцы названы. Теперь нужно идти по их следу. А следа не ведаем.
- Не ищите следа, ежели хотите получить мой совет. Ищите тех, кому от этого корысть.
- Надлежит нам показать, что князь Изяслав чист перед богом и людьми. Вот.
- Разве он князь?
- А кто же?
- Празднословный забияка. Да ты его лекарь, потому мне лучше замолчать.
- Лекари привыкли смотреть правде в глаза.
- Я уже сказал тебе всю правду.
Дулеб записал: 'Человек должен жить потребностями. Первейшая потребность - правда'.
На другой день утром они с Иваницей поехали на киевский мост через Днепр. Воевода Мостовик, весь в желто-зеленой седине толстых, словно снопы, усов на понуром лице, человек, поставленный, кажется, еще князем Владимиром Мономахом, во времена которого сооружен этот дивный мост, выслушал посланцев Изяслава, которым крайне необходимо было знать, кто проходил по мосту из Киева в тот день, когда был убит князь Игорь; выслушал внимательно, долго молчал, а потом сказал совершенно некстати:
- Лепо, лепо.
- Вот уж! - не выдержал Иваница. - Мы ему про смерть в Киеве, а он нам: лепо.
Воевода велел оседлать себе коня и поехал с посланцами к мосту, где стояли два охранника, люди неопределенного возраста, зато с новыми и острыми уже с первого взгляда топорами на длинных ручках и с глазами тоже острыми, как лезвие топоров.
- В ту пятницу кто стоял? - спросил воевода Мостовик, делая ударение на слово 'ту', ибо тут, видимо, запомнилась пятница убийства киевского и уже будет отличаться среди других пятниц еще довольно долго, если и не всегда, пока стоят над мостом поставленные киевским князем воеводы.
- Никита стоял, - сказал один из охранников, кивая на своего товарища, который не рвался открываться перед воеводой, еще не ведая, зачем Мостовик допытывается.
- Лепо, лепо, - пробормотал Мостовик и кивнул Дулебу на Никиту: Вот.
Дулеб спросил охранника, не мог бы он сказать, кто в тот день перешел через мост, да и не перешел, быть может, а перебежал, удирая, перепуганный или просто смущенный, подгоняемый нетерпением.
- Да ты кто? - полюбопытствовал Никита, придавая своему острому глазу выражение хитрое, вовсе не предполагавшееся в таком, казалось бы, верном воеводском слуге. Ибо не всегда, вишь, обшарпанность внешняя свидетельствует о том, что и душа у человека столь же ничтожна.
Дулеб сказал, кто они с Иваницей и какое дело возложено на них.
- На каждого, почитай, что-то возложено, - промолвил Никита, - и каждый несет свое. Ваше дело искать, а мое - стоять. А уж что там мимо меня идет, мне все равно. Лишь бы мыто платило для нашего воеводы. Да вело себя смирно. А иначе я уж покажу, что у меня есть топор...
- Так, добрый человек, - попытался как-то задобрить Никиту Дулеб, ты стоишь, и глаз у тебя зоркий. Пятницу тоже должен помнить, ибо в Киеве свершилось убийство вельми преступное, хотя, кстати, убийства все должны причисляться к преступным. Но это было слишком уж преступное. Ну так вот. Не помнишь ли - не пробегали в ту пятницу через мост два человека? Один из них должен был быть монахом, совсем еще молод, и, говорят, умен на вид, а другой - отрок из воеводской дружины, оружен, наверное, и с разбойничьими глазами, а ты ведь забияк разузнаешь с одного лишь взгляда.
- Монах? - Никита почесал за ухом. - Монахи не бегают через мост никогда. Они ездят, и не верхом, а на повозке. И все что-то везут в монастыри. Понавозили туда уже, почитай, столько, что и не разгребешь никогда. Может, и в ту пятницу проезжали через мост, разве вспомнишь такое.
- Разве не пишете, кто проехал? - спросил Дулеб.
Никита не понял, о чем его спрашивают.
- Пишете? А что это такое?
- Ну, заносить на пергамен всех, кто пройдет и проедет!
- Дак это же грамоту, почитай, надобно знать, а у нас в Мостище никто не знает. Сам воевода наш не смыслит в грамоте. А уж коли воевода чего-нибудь не знает, то как же можем знать мы!
- Лепо, лепо, - пробормотал Мостовик, который насупленно прислушивался к разговору Дулеба с
