- Я всегда с Абреком. А он сторож надежный, - объяснил Ольжич-Предславский.
- Абрек действительно может произвести впечатление. Но ведь тут такие тропинки... не совсем для вас...
- Сейчас выйдем на простор... Там превосходно... Уникальное место...
Действительно, вскоре дереза выпустила их из цепких объятий, они оказались на узком перешейке, покрытом густой травой и еще более густыми кустами, но здесь они расступались, образуя вполне удобный проход, а дальше, по мере того как перешеек сужался, кусты и вовсе исчезли. Ольжич-Предславский остановился, показывая рукой Твердохлебу, чтобы он сделал то же самое. Узкая полоска земли, где они остановились, служила как бы мостиком между материком, на котором стоял верхний Киев, и круглой столбчатой глиняной горой, поставленной природой посреди самых древних киевских урочищ-уделов Гончаров и Кожемяк. Столбчатая гора имела плоский, ровно стесанный верх, как будто кто-то готовил там себе место для строений, а потом передумал, отказался от отчаянного намерения и отдал гору в пользование буйным травам, птицам и насекомым.
Твердохлеб посмотрел вокруг. Слева на высоком глиняном мысе живописно высился художественный институт, справа за оврагом врезалось в небо неуклюжее здание Исторического музея, а почти перед глазами, только еще дальше, возвышались остатки Замковой горы, покорно ластившейся к Вздыхальнице с золотисто-зеленоватым чудом Андреевской церкви. За беспредельностью Подола отблескивал под низким заходящим солнцем Днепр, а на горизонте угадывалось место, где он сливался с Десной.
- Это гора Детинка, - объяснил тесть. - Ты, наверное, никогда тут не был?
- Почему же? В детстве сколько раз приходилось!
- Но я уверен, что никогда ты не видел того, что я тебе сейчас покажу.
- Вид здесь действительно чудесный!
- Дело не в виде. Не в красотах дело.
Ольжич-Предславский, забыв о солидности, о своем возрасте, об осторожности и элементарном здравом смысле, быстро пошел вперед, но не стал взбираться на Детинку, а спрыгнул вниз, едва не сорвавшись с крутого склона, полез вдоль глиняного обрыва, ухитрившись при этом махнуть рукой Твердохлебу, чтобы тот не отставал. Абрек, испуганно поглядывая на край обрыва, понуро завыл вслед хозяину.
- Осторожно! - крикнул тестю Твердохлеб. - Сейчас я вас поддержу.
- Не стоит. Я привык, - успокоил его профессор. - Я здесь уже столько раз... Пробирайся ближе. Вот... Здесь. Внимание! Абрек, жди.
Держась одной рукой за одиночные кустики травы и за корни, торчащие в этих местах, часто обваливающихся из-за дождей и снегов, Ольжич-Предславский второй рукой ловко достал из кармана куртки большой мексиканский нож, щелкнул кнопкой, махнул зачем-то над головой лезвием. 'С ума сошел старик', - подумал Твердохлеб. Еще подумал с ужасом, что тесть сейчас сорвется с обрыва и так загремит вниз, что костей не соберешь, а виноватым окажется он, его зять.
'Осторо!..' - хотел крикнуть Твердохлеб и сам чуть не сорвался вниз. Абрек завыл, как на погибель.
- Не следует делать резких движений, - спокойно посоветовал ему профессор... - Врастай в откос, сливайся с ним всем телом... Мать-земля... Принимает и защищает...
С этим бормотанием Ольжич-Предславский, умело орудуя ножом, срезал у себя над головой неровности глиняного обрыва, не обращая внимания на то, что глина летит на него, пачкая импортную элегантную куртку и еще более элегантные брюки:
- Ага! Теперь видно. Видишь? Тебе видно?
Твердохлеб никак не мог сообразить, что хочет показать ему тесть, смотрел на очищенный глиняный крутой склон и сперва ничего не видел, лишь потом заметил какой-то темный, едва прочерченный в желтой глине круг, прерывистый, как бы пунктирный.
- Что это?
- Сейчас покажем! - торжествовал Ольжич-Предславский. - Сейчас!..
Он ковырнул ножом раз и второй, и в глубине появились два темных комочка. Профессор осторожно извлек их и, держа кончиками пальцев, протянул Твердохлебу.
- Что это? - снова переспросил тот.
- Наш предок! Косточки нашего предка из девятого, а может, из пятого столетия! Этот круг - это гроб. Круглый, поскольку выдолблен из дуба. Осталось не так много... Только след в глине... Да эти перетлевшие косточки... Радиоактивный анализ может подсказать, из какого века... Но видно и так... Праотцы!
Таким Твердохлеб не видел тестя никогда. В упоении, в какой-то приподнятости, в несдержанности голоса. Удивляя его еще больше, Ольжич-Предславский вдруг перешел на стихи. Декламировал, размахивая свободной рукой, в которой держал мексиканский нож:
Iз сивої давнини причалюють
Човни золотiї
Предки виходять з могил...
Зоряного ранку прилади вухом до землi
Iдуть..
Предки![7]
Ольжич-Предславский - и поэзия! Теперь Твердохлеб мог должным образом оценить доверие, оказанное ему тестем. Можно было понять профессора, который не хотел никого впускать в свои предвечерние восторги.
- Я не знал, что археология ваше хобби, - осторожно сказал Твердохлеб.
- Какое хобби! Какая археология! - Ольжич-Предславский остывал, возвращаясь к своему обычному состоянию степенности и, так сказать, спесивости международного уровня. - Давай выбираться на тропинку! Хватит уже археологии!
Твердохлеб выбрался на перешеек, помог тестю. Абрек обрадованно прыгнул на грудь хозяину, тот ласково оттолкнул пса, затем долго и тщательно чистился, не позволяя зятю помогать. Выпрямившись, он картинно взмахнул рукой в направлении Детинки.
- У меня своя теория зарождения Киева. Я считаю, что он начинался не на Старокиевской горе и не на Замковой, а здесь, на Детинке. Город Кия стоял вот тут. Там, внизу, в уделе, еще и сегодня течет речушка, которая зовется Киянкой. Лишнее доказательство моей теории. Наши праотцы отличались скромностью, они не были назойливыми, это уж со временем жизнь заставила их лезть на высокие горы, сооружать валы, городские стены, выстраивать соборы и дворцы. А начальные истоки - скромность и кротость, как у всех трудолюбивых людей. Ты меня понимаешь?
Еще бы Твердохлеб не понимал, если и сам был таким. Может, его родословная простиралась еще дальше, чем у Ольжича-Предславского, да только некому было ее проследить? А что касается загадочности праотцев... Что ж тут удивительного, если твой современник ходит рядом с тобой еще более загадочный и никакие институты психологии не в состоянии раскрыть тайны человеческой души. Твердохлеб мог бы дополнить Ольжича-Предславского еще и своими наблюдениями, точнее, сомнениями. Скажем, о нежелании первых киевских князей замыкаться в укрепленном городе. Западноевропейский владыка или даже обыкновенный феодал замуровывался в замках и даже нос не высовывал из-за стен, валов и рвов, а киевские князья на протяжении целых столетий почему-то упорно рвались на волю и строили свои дворцы, резиденции, дворы вне Киева, за его валами и палисадами.
Археологи нашли на склонах Старокиевской горы фундаменты княжеского дворца, в котором, вполне возможно, жил сам Кий. Владимир, с именем которого связано сооружение первых киевских укреплений, сам не любил там жить, а вырывался то в деревушку Берестовую, то в Белгород. Его внук Всеволод выстроил Красный Двор аж за Зверинцем, убежав и от Киева, и от Лавры. Внук Всеволода Юрий Долгорукий удрал еще дальше, построив свой дворец, именуемый Раем, на острове посреди Днепра. Кто это может объяснить? Ученые говорят: в городе было тесно, потому князья убегали на волю. Но ведь сам город они строили не для кого-то, а прежде всего для себя? Так что, если становилось тесно, князь мог бы выпихнуть из города кого угодно, не поступившись своим местом. Или, быть может, у всех князей был характер Твердохлеба? Ой, вряд ли...
- Однако я своей теории никому не навязываю, - подал голос Ольжич-Предславский, врываясь в
