большом водовороте войны поднимались новые могучие фигуры, которых я присоединил к своим давним побратимам, и расписал на полки всю Украину, как говорится: где буерак, там и казак, что село, то и сотник. Так и случилось, что земля наша, может, впервые в своей истории получила свои собственные уряды с надеждой на волю и правду, соблюдать эти надежды должны были мои полковники по обеим сторонам Днепра вплоть до валахов в одну и до Литвы и Белой Руси и Российской державы - в другую: чигиринский Вешняк, черкасский - Кричевский, корсунский - Топыга, каневский - Бурляй, белоцерковский - Гиря, переяславский - Джелалий, прилуцкий - Шумейко, миргородский - Гладкий, борзненский - Голота, киевский - Богун, полтавский Пушкарь, уманский - Ганжа, кальницкий - Гоголь, брацлавский - Нечай. Кривонос стал словно бы моим самым первым наказным гетманом над подручным вспомогательным войском, которое можно было бы бросить против вооруженной ватаги шляхетской, если появится где-нибудь неожиданно, против орды, если станет бесчинствовать, против кого-нибудь из моих полковников, коим я так щедро и без колебаний отдал всю Украину.
А сам уже думал: что же это за власть настанет теперь - гетманская или полковничья? Пока все под рукой, то слушают, как пчелы матку, а разлетятся ищи ветра в поле! Украина велика, гетман далеко, свет широкий - воля! Каждый сам себе пан, сам себе свинья, такое диво могут сотворить, что и мир содрогнется, а попробуй остановить, ответит, что я для него не по присяге гетман, точно так же и он может на моем месте быть, так почему же он должен подчиняться?
Панство же видело только меня, я для него словно бельмо на глазу, на меня изливали всю злость, все свое бессилие, пробовали издали пускать отравленные стрелы сплетен и наговоров. Дескать, Хмельницкий назначил гетманом казака Богдана Топыгу (тоже ведь Богдан!), а сам называется князем Руси и велел готовить себе пышную встречу в Киеве, чтобы сделать его своей столицей.
Маршалок конвокационного сейма Богуслав Лещинский в своей речи, обращенной к королевичам Яну Казимиру и Каролю Фердинанду, жаловался, что, мол, это неказистый казачок Хмельницкий, последняя сволочь в Речи Посполитой, задумал основывать русскую монархию и уже примеряет к своей голове какую- то там самодельную корону.
Слухи и сплетни страшны тем, что не перед кем оправдываться, невозможно опровергнуть. Они безымянны и бестелесны, как призраки, но еще более страшны, потому что видения мучают одного или нескольких, а слухи разлетаются всюду, грязная сплетня вползает в уши и оглушает их, подобно золотушным струпьям.
С кем воевать, кого побеждать, кому затыкать глотку его же змеиными словами? Я замахивался мечом - и меч наталкивался на пустоту, я хотел прогреметь словом - и оно падало к моим ногам неуслышанное, я готов был рвать на себе волосы, бить ногами о землю, но ощутил бы боль только сам и удары отдавались бы только в моем теле...
Я не мог накричать даже на Выговского, тихо пересказывавшего мне все слухи; делал это пан Иван так почтительно и так при этом казнился, что уже и не он меня жалел, а я его. Жаль говорить много!
А тут еще притащился мой нескладный Тимош и начал такое, хоть к пушке его приковывай за непочтительность! Напивался в шатре хитрого молодого мурзы, которого хан оставил возле меня, чтобы извещать обо всем Тугай-бея, кочевавшего со своими ногайцами на Синей Воде, просиживал у этого мурзы дни и ночи, а потом появлялся ко мне и молол всякую чепуху, хотел казаться дерзким и мудрым, на что-то намекал, чего-то ждал от меня. В конце концов не выдержал, вошел в шатер, когда мы с Выговским составляли какое-то важное послание, и, без почтения к нашим стараниям, буркнул:
- Правда ли это, батько, будто ты Мотьку нашу гетманшей собираешься сделать?
Выговский быстро сложил наше писание и хотел уйти, но я указал ему, чтобы остался, Тимошу промолвил сурово:
- Не 'батьку', а 'гетмане' говорил бы ты, и не Мотька она тебе, а Матрегна, а теперь в самом деле гетманша, а значит, и мать!
- Да какая же из нее гетманша! - пьяно засмеялся Тимош. - Выходит, что и пани Раина - гетманская мать? Курам на смех!
Я подскочил к нему, схватил за грудки, встряхнул, заскрежетал зубами, но удержался от слов, которые так и рвались из меня, - тяжелые, обидные, ненавистные. Вовремя спохватился. Сын ведь! Кровь родная!
- Иди очнись и не показывайся мне на глаза! Распустил язык, как голенище!
- Хороший казак, да горяч, - осторожно подал голос Выговский. Напоминает мне моего младшего брата Даниила. В нем так же играет кровь, а только в Данииле бурлит еще шляхетский гонор, от которого никак не может избавиться. Однако знаю, что такие люди бывают самыми верными. У них нет за душой никакой хитрости, хотя и кажутся порой простаками. Как полковник Кривонос, к примеру. Посмотришь - рвется, будто конь с привязи, а на самом деле - кто вернее тебе служит, гетман?
- Верность одному человеку - что стоит она? Цену обретает лишь достигнув высочайших высот, пан Иван. Запомни себе это. Могу сказать тебе как старший, потому как видел жизнь и немного знаю, что в траве пищит. Если и дальше будут донимать тебя слухами обо мне и расспросами, отбивайся от всего этого нахальства, отвечая, что хотя гетман и простой человек, но не простак, ни о каком княжестве и в помыслах у него нет, если же и мило его сердцу, то разве что верховая езда, стрельба из лука, песни да преклонение перед женщиной. Слыхал же, что и сын родной упрекает меня женщиной. А я и не видел ее толком, торопясь от Желтых Вод к Корсуню. И чтобы заткнуть панские глотки про Хмельницкого-монарха на киевском троне, поеду я в свой Чигирин на то время, пока возвратятся мои послы из Варшавы, а полковники уймут раздоры на земле нашей. Послов чужеземных, которые будут, направлять в Чигирин. Писарей всех забирай с собой: там дел у нас будет изрядно.
Хотел оправдаться за Киев, на самом деле оправдывался за Чигирин, и вело меня туда одно слово, которое ни одолеть, ни выбросить из души, ни заменить чем-либо невозможно и грех. Сколько могло бы быть слов, сопровождающих человека на всем его трудном и светлом пути, слов, которые отмирают и снова оживают в песнях и анафемах, украшаются венками и заливаются кровью. Были это слова - мужество, храбрость, молодечество, честь, верность, благородство, добро, милосердие, но над всеми ими неизменно сияло, овладевая всеми сердцами, просветляя самые мрачные души, слово тихое и чистое, слово, которое люди никогда не уставали произносить, слово, которое, разделяя весь мир на неприкосновенные пары, вместе с тем объединяло целые народы, потому что стояли за ним не только сердца людские, но и все самое святое: земля, солнце, хлеб, дитя, песня. Слово это: любовь. Люди должны были бы гордиться им, повторять на каждом шагу, а они часто стыдятся его, в суровости своей отрекаются, отдавая его то молодым, то матерям, то священникам, обедняя и принижая тем самым себя. Так и я, гетман, богом данный, в славе своей и величии, не смел промолвить это слово, робел, скрывал даже от самого себя - кто-то выдумал, будто оно не к лицу величию, не входит в ранг государственности, угрожает привести к измельчанию и упадку. Жаль говорить! Если уж сын родной поднимает отца на смех за его позднюю любовь, то что же остается другим!
Но против жестокости нравов мира я мог выставить собственное упрямство, еще более жестокое и решительное.
В Чигирин!
Я взял полки Корсунский, Черкасский, Чигиринский, десять тысяч войска, и повел их сам, тем более что Федора Вешняка, чигиринского полковника, не было, он еще не возвратился с посольством из Варшавы.
Казаки шли неторопливо, можно сказать, величественно, празднично убранные, с начищенным оружием, напевая с гордой дерзостью:
Ой висипав хмiль iз мiха
Да наробив панам лиха!..
Я опережал поход, останавливался со старшинами на высоком кургане, смотрел, как идут мимо нас те, кто еще вчера гнул шею к земле, а сегодня выпрямился и стал человеком, и лицо его сверкает молодо, и глаза горят свободой, и грудь дышит широко и гордо. Хотим чистоты, святости, мужества, неодолимости - имеем на это право, завоевали его кровью - хотим!
- А что, отче, - сказал я отцу Федору, - показал бы ты мне тот хутор над Росью, что ли?
- Лежит еще весь в развалинах, - промолвил священник, - лащиковцы ежели похозяйничают, добра не жди. Но нашелся моей племяннице Ганне хозяин хороший, исправный казак Пилипко, и уже навел
