гиперпереход в кабинет кукловода.
Какой-то непонятный шум привлек внимание сидящего за столом седого мужчины с резким, усталым лицом, одетого в черные джинсы и простую темную рубашку. Он поднял глаза и замер, ничуть не испугавшись – разучился бояться много лет назад. Да и кто мог оказаться в запертом кабинете?
Часть стены внезапно пошла волнами и завертелась в подобии туманной черной воронки. Что-то это напоминало, что-то до боли знакомое, но что? А затем из воронки вышел стройный светловолосый человек с пронзительными серыми глазами, худым лицом и русыми волосами, связанными в хвост на левом виске. Во лбу его горел белый драгоценный камень. Одет незнакомец был в черно-серебристую форму, на правом предплечье которой светилось багровым пламенем Око Бездны. Кто это?! Что это?! Эта форма… Этот символ… Это же… Неужели?…
– Как же долго я вас ждал, Мастер… – с трудом проговорил седой, медленно поднимаясь на ноги и не замечая, что на его губах появляется какая-то неуверенная, совершенно несвойственная ему детская улыбка.
Первая часть
I. I.
«Вокруг – кладбище надежд, Вечный страх, и торжество невежд, Будущего нет здесь у нас с тобой…»
С высоты птичьего полета один из крупнейших городов Европы являл собой странное зрелище – словно смотришь на гигантскую мишень из трех кругов, один в другом. Центр разительно отличался от «второго города», а окраины так же резко контрастировали с внешним кругом. Так же отличались и их обитатели.
Те времена, когда даже небогатый пенсионер мог позволить себе жить на Невском, Садовой, на набережной Фонтанки и Литейном, остались в начале века. Этого странного, жестокого, но все же сумевшего выжить двадцать первого века. Сейчас возле Исаакиевского или Казанского соборов, у БДТ и Александринского Театра, напротив Эрмитажа, Русского музея, и так далее, жило всего чуть больше одного процента населения Санкт-Петербурга – около тридцати тысяч человек. Современная элита страны, люди с миллионными или миллиардными годовыми доходами, люди, чья власть измерялась их положением в обществе, а положение в обществе – размером капитала. Владельцы корпораций и их директора, политики и звезды шоу-бизнеса, их семьи… Три района, Василеостровский, Центральный, и Петроградский, полностью принадлежали им. Стоимость жилья в этих районах достигала столь высокой отметки, что никто, не принадлежащий к элите, не мог даже мечтать о самой маленькой из возможных квартир на Большой Пушкарской или Среднем проспекте, не говоря уже о центре. Коммуналки остались в начале того же двадцатого века – и на окраинах Внешнего города.
Если Центр теперь именовали исключительно Санкт-Петербургом, то второй, он же Внешний город сохранил за собой менее претенциозное, но гораздо более любимое и дружелюбное имя – Питер. В Питере жили люди «среднего класса». Второй класс, имеющий право на жизнь, второй – и объективно говоря, последний. Те, кто не имел возможности, прав, капитала, связей и всего остального, дающего вожделенную возможность работать на себя. Работники городских служб жизнеобеспечения, сотрудники гигантских корпораций и не очень больших, но крайне престижных фирм, от глав отделов до секретарей и курьеров – все они жили во внешнем городе, и чем дальше от границы с центром, тем ниже был уровень их жизни. Второй город вообще сам по себе напоминал копию всего Петербурга, разве что более многоуровневую – те же круги: ближе к центру – большие просторные квартиры с видами на скверы, реки и даже Неву, дальше – более дешевое жилье в многоэтажках, простое, но удобное, еще дальше – небольшие квартирки в блочно- кирпичных домах, а на самом краю, на границе с районом трущоб – огромные коммунальные квартиры. Население Второго города приближалось к отметке «два миллиона».
Район трущоб был, пожалуй, самым большим по площади. Но его население… Здесь жили отбросы. Те, кого оказался по той или иной причине уволен из корпораций с «волчьим билетом», и, соответственно, потеряли возможность работать в Петербурге, оказывались здесь. Сюда же попадали дети из неблагополучных семей, сюда же бежали детдомовцы-«отказники», почти лишенные шансов выжить в городе, где единственным пропуском в мир являлось высшее образование, стоящее таких денег, что ни один детский дом не мог обеспечить его оплату. Нет, в университетах, разумеется, присутствовали и бесплатные места – но конкурс составлял не меньше пятидесяти человек на место даже в самых непрестижных ВУЗах. Да, в школах Питера, не говоря уже о Санкт-Петербурге, работали лучшие преподаватели, профессия учителя высокооплачиваемая и уважаемая – но обучение в школе стоило немало. В детские же дома шли работать только те, кто не смог устроиться в школы, люди, которые потеряли работу в платных образовательных учреждениях, либо жители окраин Питера, сумевшие как-то пробиться в детские дома – там хоть немного, но платили. И настоящих преподавателей среди них, разумеется, почти не было.
Жители трущобных районов являли собой самую разношерстую толпу, какую только можно было представить. Бывшие работники корпораций, неудачливые бизнесмены, попытавшиеся открыть свою фирму, прогоревшие, и уничтоженные сильными города сего, дети, сбежавшие из детских домов и те, кому не повезло родиться в семьях «уволенных», и многие, многие другие. Их всех объединяло только одно: озлобленность на жизнь и более удачливых сородичей. Жители трущоб зарабатывали воровством, убийством и грабежами, и все они каждую секунду своей жизни выживали, трясясь в ужасе перед очередной зачисткой, которые иногда устраивались полицией. В трущобных кварталах цвела наркомания, здесь отсутствовало понятие «благополучие», и верхом достижений считалось влиться в какую-нибудь организованную банду, получив их покровительство. Четкой границы между полосой коммуналок, которой оканчивался Внешний город, и развалинами домов, где начинались трущобы, не было, и жители последних частью перебирались на улицы первого. Нищие-попрошайки, малолетние наркоманы, грабители и насильники – жизнь на окраине Питера была полна опасностей. А для небольшой банды из трущоб огромной удачей считалось обосновать свою «штаб-квартиру» где-нибудь в подвале или на чердаке огромного «коммунального» дома.
Странно выглядело и различие технологического уровня в разных «кругах» города. Центр почти не изменился со времен начала века, а то, что все же претерпело изменения, пошло Санкт-Петербургу явно на пользу – улицы и скверы стали чистыми, исчезли бомжи и попрошайки, погасла излишне яркая неоновая реклама. Единственное напоминание о том, какой год стоит на дворе – флаеры, полностью вытеснившие автомобили. Во Втором городе технологии пошли гораздо дальше – здесь находились и автоматические магазины, не имеющие обслуживающего персонала, и различные современные средства передвижения, начиная от тех же флаеров и заканчивая популярными среди молодежи гравициклами, вооруженная плазмерами и парализаторами полиция, линии наземного метро – высокие серебристые конструкции, по которым с бешеной скоростью проносились к космопорту и вдоль города узкие стреловидные поезда, и многое другое. В трущобах же не было ничего, что говорило бы о конце двадцать первого века, кроме, разве что, гравициклов и оружия у самых крутых банд.
Впрочем, если смотреть чуть глубже, ближе к сути, то порядки и правила жизни в трущобах очень мало чем отличались от порядков и правил жизни в Центре, в Санкт-Петербурге. И там, и там выживали самые сильные, самые зубастые, готовые не останавливаться ни перед чем. И те, и другие легко и с удовольствием пользовались плодами труда людей, работавших на них, хвастались друг перед другом, иногда ради урока прочим лишали жизни тех, кто им не угодил. Устройство банды почти не отличалось от устройства корпорации, разве что целью первой было раздобыть денег на еду и наркотики, а целью второй – еще несколько миллиардов евро. Пожалуй, самая большая разница заключалась даже не в обертке – поношенная куртка из псевдокожи или же пошитый вручную костюм из натурального шелка от самого модного кутюрье. Разница эта заключалась в том, что главари бандитских шаек убивали провинившихся или неугодных быстро, ножом или из пистолета, а директора и владельцы корпораций – медленно, обрекая на мучительное существование в ожидании смерти, ведь однажды уволенный не мог более рассчитывать на
