ждали визири, чтобы сопровождать их к султанскому трону.
Двенадцатилетний Мустафа, белотелый, высокий, сильный, быстроглазый, как его мать-черкешенка, держался гордо, милостиво взмахивал рукой янычарам, которые восторженно ревели, увидев его, к султану подошел важно, поклонился с достоинством, руку падишаху поцеловал, еле коснувшись ее губами, словно исполнял обряд, а не выказывал почтение. Девятилетний Мехмед был точно уменьшенный султан. Такой же длинношеий, нахмуренный, тонкогубый, с внимательным взглядом, с преждевременной задумчивостью на смуглом лице. И если при взгляде на гордого Мустафу невольно хотелось воскликнуть: 'Вот идет будущий султан!', то маленький Мехмед своим сходством с султаном вызывал холодную дрожь и трепет среди придворных, и от него поспешно отводили глаза. Селим был самым меньшим из трех. Ему было только пять лет. Полный детской беззаботности, шел улыбающийся, с любопытством озирался по сторонам, не похож был на всех этих людей, празднично толпящихся вокруг, как будто был чужой для них, случайный гость на этих высоких торжествах. Поражали его волосы цвета червонного золота, огненные, точно опаленные пламенем ада, и когда люди замечали эти волосы, утихали крики, ползли перешептывания вслед за маленьким султанским сыном и сопровождали его до самого трона, на котором сидел Сулейман. Потому что Селим был похож на свою мать Роксолану, на гяурку, ведьму и колдунью. Но именно потому, что Селим был так похож на его возлюбленную Хуррем, Сулейман посадил малыша себе на колени, обнял и поцеловал, и от этого зрелища толпы онемели, а потом вздох пролетел надо всем Стамбулом, тяжелый и полный ненависти, точно злой ветер из далеких диких просторов.
Но снова заиграла музыка, снова бросали деньги в толпища дармоедов, разожгли костры, на которых жарили баранов и быков для угощения, и снова раскручивалось исполинское колесо веселья, гульбы, праздности, пустых величаний, пока на восемнадцатый день в приемном зале Ибрагимова дворца не состоялся наконец обряд обрезания, перенесенный султанскими сыновьями с надлежащим достоинством, без криков и слез, разве что горько скривился от боли маленький Селим да еще больше нахмурил лоб Мехмед. Мустафа же перенес это маленькое (но такое важное) испытание, как настоящий мужчина, гордо и словно бы даже с радостью. Пожалуй, надеялся, что теперь султан наконец назовет его преемником престола и пошлет в Манису, отдав ему под управление провинцию Сарухан, как это сделал когда-то с ним самим отец его султан Селим.
На двадцатый день Сулейман, призвав к себе султаншу, валиде, сестру Хафизу и великого визиря, спросил Ибрагима:
- Что думаешь, Ибрагим, какое торжество было более блестящим, твоя свадьба с нашей сестрой или сюннет моих сыновей?
- Свадьбы такой, какая была у меня, еще никогда не было с тех пор, как мир стоит, и уже никогда такая не повторится, мой султан.
- Почему же?
- Потому, что ваше величество не может похвалиться таким гостем, какой был у меня. Ведь мое венчание было украшено присутствием падишаха Мекки и Медины, Соломоном нашего времени, Повелителем Века.
Валиде одобрительно покачивала головой на столь мудрые слова своего любимого зятя. Сулейман милостиво кивнул Ибрагиму.
А когда ехал с Ипподрома в раззолоченной карете к своему дворцу и в карете находились валиде и султанша, Роксолана, точно что-то вспомнив, сказала:
- Ваше величество, вы забыли осуществить важный акт.
- Какой же?
- Вы должны были поблагодарить пять тысяч раз своего великого визиря за непревзойденную лесть.
Так Сулейман убедился, что женщина не забывает ничего. Ни добра, ни зла. Особенно зла.
ЗОВ
Роксолана привязала коня к раскидистому кусту лещины, разминая затекшие ноги, медленно пошла вдоль поляны, опираясь на дорогое, собственно игрушечное копье с позолоченным наконечником. Султан где-то задержался, конные евнухи, которые должны ее сопровождать, безнадежно отстали, ибо металась она в этих горах так, что немыслимо было удержаться возле нее даже самым опытным наездникам.
Заставила ленивых евнухов учиться верховой езде! Добилась у султана, чтобы взял ее на охоту в Эдирне, и не в гости, не на короткое время, а пока и сам там будет. Не хотела больше оставаться в Стамбуле, не с кем было. Когда-то были хоть враги, а теперь и врагов не стало, а друзей надо было искать самой, не дожидаясь, пока они придут к тебе. Пожалела, что не взяла с собой сегодня Гасана с его сорвиголовами. Подгоняли бы неповоротливых евнухов, и она не осталась бы без охраны и защиты. Одиночество среди этих покрытых правечными пущами гор хоть и было приятным, но и пугало. Поляну обступали темные чащи, на которые Роксолана не могла теперь и взглянуть без страха. А ведь только что пробиралась сквозь них, прорвалась со своим конем - он сейчас спокойно позвякивал уздечкой за ее спиной, а она никак не могла опомниться от своей дерзости, от блаженства одиночества и в то же время от непостижимого страха, который охватывал ее все сильнее и сильнее. А если подумать - кого ей бояться?
Тишина лежала вокруг нетронутая, нерушимая, может, и от сотворения мира. Мягкий травяной ковер, по которому она ступала, поглощал даже малейший шорох. Впечатление было такое, будто ступает она в пустоту, повисла в пространстве, охраняемом с четырех сторон ангелами, которые держат четыре ветра земных, чтобы не дули они ни на суходол, ни на воду, ни на деревья. Как мечталось ей все эти невыносимые долгие годы избавиться от неусыпного надзора проклятых стамбульских глаз, спрятаться хоть на небе, хоть под землей, только бы хоть на мгновение ощутить свободу, уйти от надзора, а вот теперь была одна на всем свете и не могла освободиться от безотчетного страха.
Пусть бы ветерок дохнул! Пусть бы треснула, падая с дерева, сухая веточка, прокричала бы с верхушки дерева птаха, заржал бы ее конь! Нигде ничего. Замерло, притихло, насторожилось, притаилось. Даже конь точно окаменел - не фыркал, не позванивал уздечкой, и Роксолана боялась оглянуться: а что, если он провалился сквозь мхи или поглотили его дебри? А ее тоже притягивала неодолимая сила к плотной стене деревьев, словно хотела она заблудиться там, как когда-то Настька Чагрова на месте их Рогатина, но ту вывел рогатый олень, а кто выведет тебя, Настася, Хуррем, Роксолана?
Шла, как сомнамбула, беспомощно выставив перед собой руки, в одной из которых держала ненужное разукрашенное копье, пересекала поляну, приближалась к плотной черной чащобе и, когда уже подошла к ней чуть ли не вплотную, чаща бесшумно раздвинулась (а может, это все происходило в ее горячечном, встревоженном воображении?) и вымахнул оттуда страшный, огромный, точно из Апокалипсиса, зверь, которым пугал когда-то всех в Рогатине батюшка Лисовский, зверь, подобный рыси, с ногами как у медведя, пастью как у льва, семиглавый и десятирогий, и будто бы бросился тот зверь на нее, а ей некуда было податься, не в силах была спастись, а только выставила против него свое копьишко, держа его обеими руками, а потом замахнулась им, как простой палкой, топнула на зверя и закричала отчаянно:
- Ты куда-а!
И зверь отвернул. Десятирогий и десятиглазый не оставил после себя никаких следов, и ничего не осталось, даже страха в душе, только слышала свой голос, который кричал: 'Ты куда-а!' - голос, звучавший неумолчно, и кто-то будто спрашивал у нее взволнованно и встревоженно: что случилось, что произошло, что закончилось, что началось? Горе или счастье? Торжество или катастрофа?
Оглянулась - конь пасся возле куста лещины, там, где она его привязала. Вытягивая мягкую верхнюю губу, хватал траву, жевал ее крупными крепкими зубами, зеленая пена скатывалась с его удил. Забыла разнуздать. Султанши коней не разнуздывают. И никого не разнуздывают. Только взнуздывают.
Была ли султаншей здесь, на этой поляне, в мертвом уединении и жуткой тишине, из которой кто-то вычистил жизнь, точно плод из утробы матери? Привидения теперь обступали ее отовсюду, обрадованно заполняя пустоту тишины, образовывая стену еще более плотную, чем черная чащоба, из которой на нее прыгал зверь мистического ужаса. Зажмурила глаза - призраков стало еще больше. Узнавала их всех, одних
