фиалками сияют лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит. И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде'. Не знаю, чем и угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!
- Ты же отплачиваешь своим телом, - насилу сдерживая отвращение, тихо проговорила Роксолана.
- Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может быть возвышенность, но нет величия. Я хочу величия для него.
- Имеет величие без тебя.
- Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей Синаном, чтобы он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую джамию в Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви. Я назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что ты скажешь на это, Хуррем? Никто не додумался до такого. Я первая!
- Это благочестиво, - слабо улыбнулась Роксолана. - Да поможет тебе аллах! Но где ты возьмешь столько денег? Ты знаешь, сколько надо на джамию?
- Повелитель щедр безмерно! Он осыпает меня золотом всякий раз. Я буду собирать. Я хочу собрать...
'Хочу собрать' - от этого хотелось расхохотаться. Эта глупая одалиска даже не представляет, какую петлю она набрасывает себе на шею. Где она сможет взять столько денег? Разве что станет султаншей? Но и то понадобились бы целые годы. Ведь сокровищница не открывается даже для султанши.
- Может, я скоро умру, - сказала Роксолана медленно, - но я хотела бы помочь тебе в этом святом деле. Примешь от меня мое приношение на твою джамию?
- О ваше величество! Пусть дарует вам аллах здоровье и радость для очей! Я стану молиться о вас денно и нощно! Вы такая добрая, такая щедрая!
Добрая или щедрая! За деньги и за обещание вскоре умереть можно купить хотя бы неискреннюю почтительность. И снова станут называть тебя султаншей и величеством. Роксолана поглядела вслед Гульфети с грустью и ненавистью. На кого променял ее султан? Здоровая и глупая телка - и больше ничего. Проклятые самцы!
Через несколько дней призвала к себе Кинату. Не видела одалиску давно, но та не изменилась. Такая же веселая, беззаботная, молодая и глупая, как и Гульфем. Белое, сладкое, как халва, тело так и стонало без мужских объятий.
- Слышала о Гульфем, Кината?
- О боже! - всплеснула та руками. - Моя султанша, эта лахудра вознамерилась заменить вас не только в султановой постели, но и на троне! Слыхано ли такое? Похваляется, что падишах будет держать ее возле себя, пока она не принесет ему наследника, наплодит сыновей, как вы, ваше величество! А эта толстозадая ведь бесплодна, как трухлявый пень. Все это знают, знает и она, теперь молится аллаху, чтобы послал плодовитость ее холодному лону, хочет строить мечеть, - а не поможет ведь никто, ничто и никогда. Пусть бы даже вышла за врата Баб и-Хумаюн и припала к ногам бесстыжего деда Химет-деде, что сидит там под чинарой и проделывает мерзкие вещи со всеми стамбульскими девками, которые хотят понести.
- Счастье, когда женщина во всем остается женщиной, правда же, Кината?
- О боже!
- Ты такая же настоящая женщина, Кината, как и я, не то что эта ленивая Гульфем. Правда же?
- О боже, ваше величество!..
- А ты, Кината, хотела бы попасть на священное ложе?
- Я? О боже! Моя султанша! Кто же в гареме не хотел бы? Но как, как? Об этом даже страшно и подумать...
- А если я подумаю за тебя?
- Вы? О боже!
- Купишь это право.
- Куплю? У кого?
- У Гульфем.
- У Гульфем? Как? За что?
- За деньги. Она нуждается теперь в больших деньгах, а их у нее пока нет, да и вряд ли будут. Нужно помочь ей. А она пусть поможет тебе. Я дам тебе денег, а ты предложи их Гульфем за право пойти к султану.
- О боже! Моя султанша!
Кината упала у постели, схватила руку Роксоланы, целовала ее, обливала слезами растроганности и радости.
- Встань и отпусти мою руку, если не хочешь ее оторвать. Видишь, как я слаба. Возьми вон там кожаный мешочек с дукатами. Хватит тебе откупить у Гульфем не одну ночь.
- А султан? Ваше величество, что скажет султан?
- Это уже зависит от тебя.
- О боже!
Когда в одну из ночей молчаливый кизляр-ага впустил в султанову ложницу белотелую Кинату, Сулейман чуть не бросился на одалиску с ножом.
- Как ты сюда попала? - хмуро спросил он, отступая от нее в темноту, словно бы и впрямь остерегался сам себя.
Кината упала на ковер.
- Мой султан, я умолила Гульфем уступить мне эту радость.
- Как ты сюда попала, спрашиваю?
- Я купила эту ночь у Гульфем.
- Купила? - Султан хлопнул в ладоши, кизляр-ага возник в ложнице, как дух. - Повтори, что ты сказала, - велел Сулейман Кинате.
- Я купила эту ночь у Гульфем.
- Слышал? - поднял глаза султан на боснийца. - Твоего султана продают, как мешок шерсти. Как поступают с теми, кто продает султана?
Он отвернулся, и кизляр-ага мигом выпроводил из ложницы глупую одалиску. 'Счастье твое, что его величество не вспомнил о тех, кто покупает', - процедил он сквозь зубы, толкая Кинату перед собой в сумрак длиннющего коридора.
А от Гульфем не осталось ничего, только отчаянный вскрик посреди ночи в недрах гарема, но слишком бездонны те недра, чтобы этот крик мог вырваться наружу! Может, и угрожала несчастная одалиска, может, звала на помощь всемогущего султана, никто не слыхал, а евнухи, зашивавшие ее в кожаный мешок и тащившие через сады гарема к Босфору, были глухи, немы, слепы, ибо наделены были только единственным даром - послушанием.
Роксолане весть о смерти Гульфем принесла Кината. Упала у ее ложа, ее трясло от рыданий.
- О боже, боже! Убили! Ее убили, о боже мой!
Долго не могла добиться от нее Роксолана, кого убили, хотя и догадывалась, а когда услышала, то сказала:
- Видит бог, я не хотела ее смерти.
- И я ведь не хотела, о боже!
- Да и кто хотел? - сказала Роксолана и тоже заплакала.
Они долго плакали обе, пожалуй, не так о неразумной Гульфем, как о своей несчастной судьбе, ибо кто же в гареме мог быть счастливым? Потом Кината сквозь всхлипывания проговорила горько:
- Это ведь и меня... о боже... ваше величество... они и меня...
- Не бойся, тебя не тронут.
- О боже, ваше величество, защитите меня, не дайте!
- Говорю, не бойся. Оставайся у меня. Спать будешь здесь. Никто тебя не тронет.
- Посмею ли я, о боже? Вы ведь так больны.
- Я уже здорова. Уже встаю. Не веришь? Вот смотри!
Она встала с ложа, прошлась по большому своему покою, мягко ступала по пушистым коврам,
