неприязни, заключил он, – барон приучит его к порядку и дисциплине!
… Партизанская деятельность Дениса Давыдова со взятием Гродно закончилась. Получив краткое сообщение Коновницына о наградах, а вслед за тем приказ о новом назначении, Денис, достаточно осведомленный о том, что творилось в главной квартире, верно определил отношение царя к себе.
Ему нетрудно было догадаться, что радовавший его, высоко ценимый георгиевский крест, в котором отказали за финскую кампанию, несмотря на представление покойного Багратиона, выдан теперь лишь потому, что иначе уж очень наглядно обнаружилась бы личная неприязнь и несправедливость царя.
Это соображение доставило большое внутреннее удовлетворение Денису. Он получил этот крест не в обычном порядке, а преодолев все преграды, вырвал его из рук императора! Он имел право гордиться своими заслугами, которые принуждали признавать их даже враждебно настроенных к нему людей!
Но, с другой стороны, мизерность награды по сравнению с заслугами несколько задевала честолюбие. Два креста последних степеней – ничего более! Да еще с записью в формуляр, что пожалованы за Ляхово, Копыс, Белыничи и Гродно… Ни звука о партизанской деятельности, словно ее никогда и не существовало! 41 А многие сверстники, пребывавшие всю войну в штабах и резервных частях, давно обогнали его в чинах и украсились орденами куда солидней. Даже Дибич, женившийся на племяннице Барклая, был уже генералом.
Денису невольно припомнилась некогда рассказанная Ермоловым история дошедшего до нищеты храброго майора Кузьмина, не имевшего протекции у сильных мира сего… «Да, нелегко служить без протекции, – думал Денис, – а каково служить, когда тебя всюду преследует царская неприязнь?»
И будущая военная деятельность, особенно под начальством барона Винценгероде, тупого и злого австрийца, одного из виновников аустерлицкого поражения, представлялась не в розовом свете.
Однако все эти грустные размышления о личных делах быстро улетучивались, как только приходили в голову мысли об огромных исторических событиях, совершившихся на его глазах. Денис предчувствовал, что пройдут годы и чужеземные историки, везде и всюду клеветавшие на русский народ и войско, постараются объяснить причины поражения наполеоновской армии стечением всяких обстоятельств и случайностей. И Денис, сам участник этих событий, регулярно производивший записи о них в своем дневнике, готовился уже острым пером отстаивать честь отечества. Нет, не случайности, а необыкновенные качества русского народа и войска погубили армаду величайшего завоевателя! «Какой еще другой народ, – с гордостью думал Денис, – способен так полно раскрыть свою безмерную любовь к отечеству? А кто во всем мире может соперничать в доблести с нашим солдатом?»
Денису, как офицеру суворовской школы, особенно радостно было сознавать, что эта победа, озарившая немеркнущей славой русский народ, одновременно неоспоримо утверждала и мировое преимущество русского суворовского военного искусства.
Хваленые прусские военные доктрины, за которые безнадежно держался царь, на глазах у всех были развеяны гением Наполеона. А суворовская система выдержала все невзгоды и испытания. Воспитанные в суворовском духе войска доказали свою непобедимость. Генералы, следовавшие суворовским заветам, превзошли в искусстве прославленных наполеоновских маршалов. Кутузов, любимый ученик и соратник бессмертного Суворова, продолжавший развивать и углублять его идеи, стал победителем Наполеона.
И когда офицеры, товарищи по славным партизанским делам, среди которых были Храповицкий, и Бедряга, и Митенька Бекетов, собрались отпраздновать награждение Дениса, он, чувствуя наплыв ясных и зрелых мыслей, подняв бокал, сказал:
– Да, господа, когда думаешь о том, что Россия одна, своими собственными усилиями, без всякой помощи доброжелателей и союзников, совершила непосильное для всей Европы дело, тогда, не краснея, можно говорить об Аустерлице и Фридланде, о нечестивых иноземных надсмотрщиках, о всех испитых нами горьких каплях, поглощенных широким потоком двенадцатого года; и тогда, подняв с гордостью голову, скажешь себе: я русский! Но, – все более вдохновляясь, с присущей ему страстностью продолжал Денис, – пусть не пытаются наши неприятели утешать себя мыслью, будто усилия, проявленные в этой войне, являются пределом наших возможностей. Нет, господа! Огромна наша мать Россия! Изобилие средств ее дорого уже стоило многим завоевателям, посягавшим на ее честь и существование; но не знают еще они всех слоев лавы, покоящихся на дне ее… Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется!
КНИГА ВТОРАЯ
Глава четвертая
О горе, молвил я сквозь слезы,
Кто дал Давыдову совет
Оставить лавр, оставить розы?
Как мог унизиться до прозы
Венчанный музою поэт,
Презрев и славу прежних лет,
И Бурцовой души угрозы!
I
Князь Петр Андреевич Вяземский проснулся в своем кабинете с тяжелой головой и с ощущением виновности во вчерашней неприятной истории. Впервые за три года поссорился с женой. И как глупо, пошло все получилось!
Вяземский был молод, ему шел всего двадцать третий год, но в литературных кругах он пользовался уже большой известностью как поэт и автор нескольких серьезных критических статей. Карамзин, женатый на старшей его сестре, Екатерине Андреевне, предсказывал шурину большую будущность. Жуковский, Батюшков, Александр Тургенев и Василий Львович Пушкин были его закадычными друзьями.
А полгода назад, летом 1814 года, завязались самые близкие, приятельские отношения с возвратившимся в Москву из заграничного похода Денисом Давыдовым. Встречались они и прежде, во время кратких отпусков Дениса, но тогда слишком давала себя знать восьмилетняя разница в возрасте. Вяземский лишь с юношеским благоговением и восхищением смотрел на блестящего ротмистра-гусара, прославленного вольнолюбивыми баснями, высылкой из столицы и удалыми, часто нескромными стихами.
Теперь Денису Васильевичу сопутствовала слава героя Отечественной войны. Партизанские подвиги его были всюду известны. Жуковский увековечил его имя в «Певце во стане русских воинов».
Давыдов щеголял в новеньком генеральском мундире, доставлявшем ему видимое удовольствие, но держался со старыми знакомыми просто, своими заслугами не кичился.
Лихой, веселый забулдыга-гусар по-прежнему так и просвечивал в тридцатилетнем генерале.
Эти звонкие, словно из серебра откованные, строки последней его песни выдавали характер, в котором подчеркивалось и гусарское молодечество и готовность в любую минуту постоять за честь отечества.
Вяземский от гусарских стихов Давыдова был в восторге. И не раз упрекал Жуковского, что тот относится к ним слишком сухо и докторально.
Сближению Вяземского с Давыдовым способствовали, впрочем, не только общие литературные интересы, но и многое другое. Вяземский женился на Вере Федоровне Гагариной, а ее сестра Надежда была женой Бориса Антоновича Четвертинского, любимого товарища Дениса. Вяземский, Давыдов, Четвертинский и общий их друг, известный храбрец, картежник и дуэлист Федор Толстой, прозванный Американцем, проводили почти все время вместе, не чуждаясь никаких светских развлечений.
Летом они часто бывали в подмосковном селе Кунцеве, где жил директор московского театра Аполлон Александрович Майков, устраивавший для избранной публики пышные театральные празднества. Здесь блистали лучшие певцы и танцовщицы, среди которых выделялись красотой и изяществом Саша Иванова и Таня Новикова, юные воспитанницы Московского театрального училища.
И вскоре стыдливо-грациозная, синеглазая Саша совсем очаровала Дениса Васильевича. Анакреон под доломаном, как прозвал Вяземский тридцатилетнего генерала, почувствовал жар поэтического вдохновения. Он воспевал свое божество в пламенных стихах, вызывавших восторги друзей:
