И поджег этот дом

в крестьянское лицо. Felice. Счастливые. Сколько раз ему так говорили о крестьянах. Бедные, но вот уж счастливые. У них есть музыка. И любовь. Глядя на Франческу, он понял, что это неправда. Никакой музыки, и очень мало любви. Она как будто очнулась и даже хотела заговорить; он наклонился к ней, прислушался. Она была прекрасна. Но с губ ее слетела только тень слова. Девушка опять впала в забытье. Он смотрел на нее в глубоком горе. Впервые за много лет он понял человеческую беду – словно вышел из темноты на свет. Он подумал о Кассе со скорбью: какой демон должен был вселиться в него, чтобы он напал на эту девушку?

В ту минуту он не сомневался, что это Касс. Никакой не местный пьяница; Касс – обманутый любовник, дважды убийца, которого искал Паринелло. Это ужасно, невыносимо, но это так. Зачем же дальше мучить девушку? Ступай, найди американца в грязном хаки и в очках, за которыми стынут глаза обреченного. Это будет нетрудно, если он сам не решил последовать за убитыми…

Но вот бесшумно и сурово в комнату вошла сиделка в белом, монахиня с лошадиным лицом, и, даже не кивнув ему, стала между ним и Франческой, и, когда перед лицом у него возник согнутый, в крахмальных складках, зад и он отодвинулся со стулом, что-то вдруг высветилось в уме, словно порыв ветра распахнул ставни и впустил солнце. Это не мог быть Касс. А если не Касс, значит, тот, на кого он подумал сначала… Он долго размышлял об этом, а сиделка молча хлопотала над девушкой; потом он увидел, что Франческа широко открытыми глазами смотрит в пустоту. Он попросил монахиню выйти. Она бросила на него сердитый взгляд и отказалась. Он раздраженно повторил просьбу и, уже обмирая от волнения, придвинул стул к кровати. Сиделка опять отказалась. Он опять попросил ее выйти. Она отказалась.

– Vadavia! Via![347] – зарычал он. – Вон отсюда, черт бы вас взял! – И она испуганно вылетела в вихре складок.

Он наклонился к девушке:

– Франческа, скажи мне, только подумай. Кто тебя обидел? Ведь не Касс, нет?

– Нет, – ответила она слабым голосом. – Не Касс.

– Так кто же?

– Синьор Флагг.

Растерянность, недоумение. Не могло такого быть. Этот американец с бессмысленным лицом смазливого мальчика?

– Что с тобой сделал синьор Флагг?

– Он взял меня… – У нее потекли слезы, грудь начала вздыматься, и она громко заплакала – теперь, наверно, от боли. Потом утихла, закрыла глаза, и он решил, что она опять потеряла сознание. Но она зашевелилась, а потом посмотрела на Луиджи большими испуганными неподвижными глазами. – У него в комнате.

– У него в комнате?

– Да. – Она замолчала. – Я умру?

– Что он с тобой сделал?

– Я… – Франческа с трудом повернула голову. – Не могу сказать. – И этим все сказала.

– Он взял тебя не на тропинке?

Но она только тяжело дышала.

– Он взял тебя не на тропинке? – мягко повторил Луиджи.

– Не знаю, – прошептала она после долгого молчания. – Ничего… Все… Я не забыла… – Но она уже была далеко и сама себе противоречила.

– Ты помнишь, что было на тропинке?

– Я не забыла.

– Франческа, ты помнишь? Скажи, ты помнишь, тебя обидели на тропинке?

– Я не забыла.

– Франческа. Скажи мне. Это был Саверио?

Короткое молчание было как грохот в его ушах.

– Да! Боже мой, Саверио! – крикнула она измученно и хрипло. – Боже мой, да! Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Он позвал сиделку, но в этом не было нужды: не успела та подойти, как девушка судорожно дернула шеей, вздохнула и опять провалилась в забытье, и только потом замер ее горестный плач, словно она ушла втемную пещеру. Луиджи встал.

– Вы ее убьете! – прошипела монахиня.

– Non importa.[348] Она все равно умрет.

– Изверг жандармский! Есть у тебя сердце…

– Заткнитесь, сестра… – Он оборвал себя. – Извините.

Он вышел в сад, под ясное высокое утреннее небо. Он ругал сержанта последними словами. Если бы вовремя приняли меры, могло бы такое случиться? Нет. Ведь говорил ему, что надо упрятать Саверио. Вот вам Италия. По всей стране бродят психопаты. Сумасшедший дом, где хозяйничают больные. Он давно еще высказал свои соображения Паринелло и спросил его, не разумнее ли будет обратить внимание местных властей на Саверио, с тем чтобы они заставили ближайшую родственницу дефективного – пожилую единокровную сестру – сдать его в приют. Но Паринелло поднял его на смех, не пожелав, как всегда, даже вдуматься в предложение подчиненного. Этот жалкий завистливый человек был напрочь лишен воображения. Кроме того, он был толст и ленив и знать ничего не желал за пределами круга своих непосредственных обязанностей, которые сводились к поддержанию порядка, а не к усложнению его. И вообще, спросил он Луиджи, есть ли доказательства, что Саверио не просто безобидный дурачок, каким его все считают? Довод был основательный, Луиджи не мог от него отмахнуться. Доказательства в самом деле скудные и туманного свойства: немолодые нордические дамы, выгружавшиеся из туристских автобусов, несколько раз жаловались, что кто-то «прислонялся» или «терся»; три или четыре раза какое-то неотчетливое, расплывчатое лицо – может быть, Саверио, а может быть, и нет – подглядывало ночью в окна «Белла висты» и, услышав крик, понятно, исчезало. Однажды летом, два или три года назад, дама из Страсбурга заявила, что полоумный верзила, который нес ее багаж в гостиницу, обнажил в переулке за церковью половой орган. Эта, самая серьезная жалоба из всех могла бы дать начало делу против Саверио, если бы ею занялся не Паринелло, который воевал с французами в прошлую войну, ненавидел их и, отметив, что дама, во-первых, высохшая, а во-вторых, похожа на истеричку, принял нечленораздельные объяснения Саверио. что он просто справлял нужду. Вот и все, по крайней мере на поверхностный взгляд. Пятнадцать лет назад, во время войны и задолго до того, как Луиджи приехал в Самбуко, на горном склоне, еще дальше от города, чем Трамонти, в скалах нашли мертвую и страшно изуродованную пастушку. Время было смутное, беззаконное. Шла война, никому не было до этого дела. Известие об убийстве доползло до города через несколько дней после того, как девушку похоронили. Приказано было выкопать труп и произвести вскрытие, но ни того, ни другого почему-то не сделали. Темные горцы, суеверные, как африканское племя, шептались о злых духах. Другие говорили о волках. Третьи поминали немецкого дезертира, который якобы прятался в лесах. И вся история была уже основательно забыта. Луиджи, узнавший о ней через много лет, случайно сделал удивительное открытие: идиот Саверио, в ту пору уже здоровенный малый семнадцати лет, жил не только поблизости от места преступления, но и под одной крышей с девушкой. Понятно, что спустя столько лет найти доказательства было невозможно. Зачастую именно такие странные семейные преступления долго (а то и навсегда) остаются нераскрытыми даже в среде искушенных горожан. Так стоит ли удивляться, что эти простодушные крестьяне не заподозрили родного брата девушки…

Но скажи мне, Луиджино, спрашивал он себя, если правда, что на девушку напал Саверио, почему же Флагг лежит с разбитой головой в пропасти под Кардасси? Ведь не вонючий Саверио был обманутым любовником. Не он ведь отомстил девушке, а потом сбросил американца со скалы. Девушку подкараулить этот олух мог, одну, но на двоих его не хватит. Так, может, Флагг покончил с собой? Так, что ли? Может быть. Но с чего? Раскаяние? Стыд? Он изнасиловал ее в ту ночь, Франческа сама сказала. Нет сомнения, что взял он ее силой, жестоко – Франческа раньше всего прошептала имя американца, а вовсе не Саверио. Одно это показывает, что он с ней зверски обошелся. А разве нельзя себе представить, что после такого дела человека замучает совесть и он решит расстаться с жизнью? Да, представить можно. Но, имея такую