устриц и удивленно вытаращился на нас. Прошел час, два часа. «Посмотрите на него, Питер, – сонно пробормотала она, – правда, он прелесть? У него почти нет бедер». А Мейсон, хоть и привык к таким разговорам, стесняясь меня, ответил: «Венди-дорогая, ты меня утомляешь», – и тут поднялся ветер, и мы понеслись назад, загоревшие, обалдевшие, волоча за собой хвост морских водорослей. До этого я ни разу не напивался по-настоящему – мне было только шестнадцать; все, даже предчувствие беды, окуталось как бы дрожащей дымкой, и все, что я воспринимал сквозь нее, представлялось мне несказанно красивым и очаровательным. Над рекой, на холме, величественно и одиноко стоял за своей колоннадой дом Флаггов, и его невозмутимый, равнодушный к ветрам фасад глядел из тени на просторную лужайку, где продолговатые солнечные зайчики от бассейна плясали на изумрудной траве. Там, наверху, появился негр в белом пиджаке и вскоре исчез. Сумерки гнездились за соснами, чьи долгоногие тени лежали на насыпных террасах и дорожках из плитняка. Когда мы подходили к причалу, по пологой дуге и все круче к ветру, ложась на бок, я поднял глаза к набегавшему берегу почти со слезной благодарностью, и Венди легонько пожала мне руку, как бы говоря: «Раз ты друг Мейсона, все это – твое тоже». Но вот мы причалили, и восторги мои поутихли – я вспомнил, что Мейсон так и не сообщил ей новость. Нас встретил Ричард – узкогубый непроницаемый эльзасец, их дворецкий, шофер, фактотум, привезенный из Рая; этот кряжистый дядька был похож на кинозлодея, и, когда улыбался – а улыбался он раз в год, – его грубая и чисто мускульная усмешка напоминала хирургический разрез. Я всегда робел перед ним – может быть, потому, что раньше не видел белого слуги. Он держал на сворке двух датских догов, больших, как пантеры; они рванулись навстречу неуверенно сошедшей на берег Венди, они заскулили от счастья, когда она стала их обнимать и мурлыкать им в уши ласкательные детские словечки, и наконец со зверским рыком сиганули в машину и уселись сзади между нами, облизываясь и подрагивая от собственной мощи.
По дороге через сосновую рощу к дому Венди тихо уснула на плече у Мейсона. Сам же он, впервые на моей памяти, приуныл, пал духом. Он заботливо придерживал Венди, а на лбу у него выступили крупные капли пота; опустив углы рта, он посмотрел на меня несчастным, затравленным взглядом. Может быть, только теперь, когда кончилось наше хмельное путешествие по реке, до него дошло, каковы будут последствия его дурацкой выходки. Когда он посмотрел на меня и шепнул: «Как же я скажу ей, черт возьми?» – я опять загоревал – о нем, но, главное, о Венди, которая казалась мне самой очаровательной матерью на свете, о ее погубленных надеждах.
Она еще не была пьяной – не такой пьяной, какой я ее однажды видел, – ее только, как она сама объяснила, вылезая из машины, «немножко разморило, мои дорогие». Поэтому мы только провожали ее глазами, пока она неуверенно шла через портик – золотые волосы по-прежнему были в полном порядке, на брюках ни единой морщинки, но ее пошатывало, и Ричард с утробным «модом» бросился к ней на помощь, а потом и жена Ричарда, низенькая, сухонькая женщина в фартуке, взяла Венди под руку, как нянька – больного, и эта маленькая, чинная, почти похоронная процессия, сопровождаемая двумя собаками, которые прыгали и носились сзади, медленно вошла в темноватый дом и стала подниматься по лестнице. «Если она напьется… если ее развезет, – хмуро сказал Мейсон, – может, тогда она примет это не так близко к сердцу». Но в голосе его не было и намека на юмор, и мне показалось, что он поежился: его пробирал страх. В сумерках мы перекинулись в теннис, но Мейсон, игрок сильный и напористый, действовал вяло, и я, хоть и под хмельком, впервые выиграл у него сет, чем еще больше испортил ему настроение. Потом – чуть ли не с треском, мне показалось, – на нас упала ночь, обдав горячим зевком чуткую дубовую рощицу, давшую имя всему владению, и вскинув в воздух стаю воронья, которая с унылым гвалтом свинцово повалила к последней в сумраке розовой полоске. В темноте его ракетка хрястнулась о землю. «Погорел! Пропал! – крикнул он, и чуть ли не впервые я услышал в его голосе что-то вроде раскаяния. – Всю жизнь поломать из-за какой-то дешевки!»
Наверно, только оптимизм молодости мог внушить мне надежду, что Венди легко перенесет новость, которую припас для нее Мейсон. Такая беззаботная, легкомысленная, такая отзывчивая – такая
– Венди-дорогая, – начал Мейсон, – я должен тебе…
– Тсс, мое золото, Венди хочет поговорить. Сядь вот тут. Кто это по радио? Противный Кей Кайсер. Счастье мое, найди что-нибудь приятное. – Лицо ее сделалось серым и хмурым; кожа местами обвисла, и резко выступили на шее две мышцы, которые поворачивают голову. Вся ее красота вдруг потускнела в моих глазах – виноваты были, наверно, только тени, но я сообразил, что она ведь старая, очень старая, ей небось лет тридцать пять. – Не хочу отравлять тебе веселый день рождения, cheri, но мне тут плакать хочется от скуки. Если бы ты знал, как тут одиноко, ни одной живой души вокруг, поговорить не с кем, кроме Денизы и этого страшного Ричарда. А слуги… черные… я ни слова даже не понимаю, что они говорят. На каком языке они говорят – на бразильском? Боже мой. – Она зевнула. – А, кто это? Сэмми Кей? Оставь его, милый.
Сама библиотека с ее сияющими канделябрами, богатыми ореховыми панелями и навощенным паркетом казалась гостьей из восемнадцатого века, ковчегом элегантной старины, магически перенесенным в нашу хромированную эру, и требовала – почти осязаемо – хотя бы такой поблажки, как парики, горящие свечи, плеск клавесинных струн, а не нас, несвоевременных, с пивными жестянками и шквальным завыванием тромбонов и труб. Я чувствовал, что буквально утопаю в роскоши, меня пробирала сладкая ностальгическая лихорадка. Венди между тем пьянела на глазах.
– Твой отец, – говорила она Мейсону, поглаживая его по волосам и мечтательно глядя в открытую стеклянную дверь, – твой отец убежал от Венди. У твоего отца роман с… Нет! Не надо имен. Где? Скажи мне, золото. Где отец? На побережье? Ты не сбежишь от Венди, скажи, cheri?
– На каком побережье? – наивно спросил я.
– На каком побережье! Нет, вы слыхали! – Мейсон захохотал, в первый раз за вечер.
– Давай спросим у Питера, милый, – сказала она, опорожнив стакан. – Нет, моя радость, Венди больше не хочет пить. Хорошо, одну капельку. Все. Спросим Питера – ведь он нас любит, и мы его любим. Питер, голубчик, что вы думаете об отцах, которые забавляются с другими женщинами?
– Бред, – сказал я, подражая невозмутимости Мейсона, хотя от смущения меня кинуло в жар.
– Вот видишь? Питер понимает. Питер знает, что хорошо, а что плохо. – Она замолчала, мне почудился сдавленный всхлип. Потом в мечтательном полузабытьи она завела сбивчивый монолог: говорила она о предметах, для меня по большей части непонятных, все более хрипло, все менее членораздельно, причем ее пальцы ни на минуту не оставляли в покое волосы Мейсона. – Вы ведь, мои милые, не видели бухты Колд-Спринг. Нет, ты, моя радость, один раз видел, но ты тогда был совсем малыш. Вы не представляете, как там было чудесно, когда я еще не знала твоего отца. Мы с папой Бобом – это дедушка Мейсона, Питер, – мы с папой Бобом жили совсем одни после маминой смерти. У нас были лошади, полная конюшня. Ну почему у твоего отца не было лошадей? – спросила она, печально глядя на Мейсона. – Почему он не хотел завести лошадей? Если бы были лошади, я смогла бы вынести эту жизнь. И каталась бы, как тогда, при папе Бобе. Как там было чудесно и зелено… зелено и привольно, ах, как чудесно… не то что теперь, среди ужасных шоссе и машин. Я хочу сказать, там сохранились все старые усадьбы и получалась как бы одна большая верховая тропа, и мы ездили верхом до Хантингтона, а иногда доезжали до Сайоссета. А твой отец не пожелал завести лошадей. Не лошадей, – сказала она спокойным голосом, но выразительно и хрипло, – он
