Господь бы их сразу привел в Швейцарию. А то за сорок лет он их вообще до Урала довести мог, богатого всякой всячиной. Была бы у нас сейчас хоть одна не силовая, а мозговая Уральско-Еврейская республика. Недаром теперь есть гипотеза, что так Всевышний за их вечное роптание на них рассердился, что сорок лет водил по пустыне, потому что искал место, где нет нефти!
Вот такие великие события разыгрались на той горе. И начало человечество свое восхождение к заповедям. Как по той горе, медленно, в темноте, с препятствиями, с валунами на пути, с пропастями по краям, но с фонариками. Далеко не каждому еще удалось добраться до вершины и увидеть рассвет.
РАССВЕТ
Когда поднялись на вершину, было еще темно. Не верилось, что восхождение закончилось. Последние километры в темноте, на крутом подъеме пришлось карабкаться самому, без верблюда. Перепрыгивать с камня на камень. Хотелось бросить все, развернуться – и туда, вниз, обратно, к комфортабельному верблюду, который покорно ждал возвращения перед последней финишной кривой.
Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился бы под одеялом, так удобно, и щечки, как хомячок, на лапки вот так бы положил. Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно – он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что ему стыдно было уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью. Он буквально гнал меня своей палкой, и еще, что было совсем противно, он успевал фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? – думал я. – Может, тренировался на Фудзияме своей» Но он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу, и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа».
Уже несколько раз мне казалось, все, на вершине. Нет, за очередной скалой начинался очередной подъем.
И вдруг, неожиданно, вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.
От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. А от количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой заиграет музыка.
Жизнь кипела. Арабы торговали. Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.
Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Услышу, что шепнет мне Господь! И если б я поглядел на себя в зеркало тогда, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Алладина. Арабы, и те казались после этого восхождения удивительно симпатичными. И непонятно было, как евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было восхождение совершить.
Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего, израильского, настоящего, черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. С арабским. Мирно. Какие-то сорта чаев. Я не понял, потому что они говорили на каком-то своем израильско-арабском английском. «Может, и правда, – подумал я, – гора эта святая?» Француз и американец сидели дружно, рядышком, на бревне. Американец был очень большой, очень. Бочкотелый и общительный – всех спрашивал, бывали ли они в Америке и как им Америка – о'кей или не о'кей? Итальянцы руками ему показали, какой это большой о'кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах такие фотографии были: группа летчиков на фоне дирижабля.
Даже француз, и тот сказал, что ему Америка о'кей. Американец спросил, а как француз в Америку прибыл?. Француз ответил: «На самолете».
– А почему не на машине? – переспросил дирижабль.
– Вообще-то, океан, – ухмыльнулся француз.
– Но вы же прорыли какой-то туннель, разве не правда? – переспросил американец.
– Но это туннель в Англию, – смутился француз.
Американец задумался. Видимо, пытался вспомнить, что означает слово «Ла-Манш». Но тут его удручила белорусская семья, которая подсела на соседний с бревном ящик. Меня не узнала, я был в кепочке. Эта семья была – он, она и мальчик лет двенадцати, который вообще не мог понять, зачем его в ночи сюда затащили. И грехов вроде нет – две мухи убил за свою жизнь. Поэтому глаза у него были сонные и удивленно-выпученные и напоминали два перекачанных анаболиками арбуза.
– А вы откуда? – спросил американец, явно жалея ребенка.
– Белараша, – на чистом университетском английском ответила она.
Американец очень напрягся от загадочного слова.
– What is where? – спросил он. Как про некую вещь просто спросил он.
Обиделся он, глава семьи. И сказал ей:
– Скажи ему, что ученые недавно вычислили, что это самый центр Европы!
Она перевела.
У бедного американца трудная ночь выдалась. На этот раз он молчал долго. Потом хихикнул и сказал:
– Это шутка, я понял. Думаете, я не знаю, что центра не может быть, что земля круглая!
Даже при всей моей нелюбви к американцам, этот американец здесь, после восхождения казался мне симпатичным. Ну что он виноват, что он вот так вырос, такой вот сильно выросший лилипут. Что у них такое образование. Зато он пытается в чем-то разобраться. Шел на эту гору, к чему-то стремился. Все-таки Америка не безнадежна, пока у нее есть такие наивные и чудные дирижабли. Араб-лавочник тоже небезнадежен. Может, и арабы небезнадежны.
Вон, араб-лавочник переключился с еврея на группу немцев. Шутил с ними. Они дружно смеялись. Правда, из последних сил, не гогоча, как обычно. Не как немцы, а как эстонцы. Вообще, я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турков и арабов. Например, на пляже в Турции я сам видел, как разносчик мороженого турок однажды бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Все! Один извивался аскаридом на сковородке, а остальные ухахатывались. Незамысловатое чувство юмора, не наше. Попробовали бы нашему бросить кусочек льда.
Наверное, действительно гора была волшебной! Здесь все были симпатичны и интересны друг другу. Восхождение, как прожитая человеком жизнь, приближала всех к заповедям. Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах. Только дуть. Вот он и дул. Он по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутаться в них верхней, и нижней половиной туловища. После чего стал искать себе место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не пронумерованы. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда с вечера. И заняли первые ряды партера, амфитеатра, сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее. Один шаг – и бездна.
Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал от ветра кульком на голове. Мне так было жалко, что никто из этой темной бездны не может меня сфотографировать сейчас. Люди же все прибывали и прибывали. Начинался переаншлаг. Если бы вход на гору был платный, то там, внизу, должны уже спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого не додумались?
