– Да, – подтвердил Валентин, – у нас есть горы, но в сравнении с этими они не более как крошечные холмы.
– Моя земля самая прекрасная на свете, – отвечал индеец с гордостью, – Пиллиан создал ее для своих детей, вот почему бледнолицые хотят отнять ее у нас.
– В ваших словах есть правда, вождь, и я не буду оспаривать этого мнения; спор завел бы нас слишком далеко, а между тем теперь мы должны заниматься более важными предметами.
– Хорошо! – сказал вождь снисходительно. – Не все люди могли родиться в моей стране.
– Справедливо, поэтому-то я и родился в другом месте.
Цезарь, бежавший возле двух друзей и подбиравший крошки, которые они бросали ему, вдруг глухо заворчал.
– Что там такое, старичок? – дружески спросил Валентин, лаская собаку. – Разве ты чувствуешь что- нибудь подозрительное?
– Нет, – спокойно отвечал Трангуаль Ланек, – мы приближаемся к деревне: собака почуяла окаса.
В самом деле, едва он проговорил эти слова, как индейский всадник показался на повороте дороги. Он подскакал к двум друзьям, поклонился им и продолжал свою дорогу.
– Знаете ли, вождь, – заметил вдруг Валентин, ответив на поклон проезжего, – что мы напрасно идем так открыто, не принимая никаких предосторожностей.
– Отчего же?
– Оттого, что на свете есть немало таких людей, которые были бы рады помешать нам.
– Кто знает, куда и зачем мы идем? Кто знает, кто мы?
– Никто, это правда!
– Ну, в таком случае не лучше ли действовать открыто? Мы путешественники, вот и все; если бы мы находились в пустыне, тогда другое дело; но здесь в деревне, почти испанской, предосторожности вместо пользы могут повредить нам.
– Не обращайте внимания на мое замечание и поступайте как хотите; притом, вы должны знать гораздо лучше меня, что следует делать.
Между тем оба спутника продолжали подвигаться вперед тем скорым шагом, который свойственен людям, обыкновенно путешествующим пешком, и который, по многозачительному выражению солдат,
– Итак, мы в Сан-Мигуэле? – спросил Валентин.
– Да, – отвечал индеец.
– И вы думаете, что донны Розарио тут уже нет? Ульмен покачал головой и отвечал:
– Нет.
– Почему вы так думаете?
– Я не могу объяснить этого моему брату.
– Отчего?
– Оттого, что я чувствую это инстинктивно. «Черт побери, – подумал Валентин, – если вмешается инстинкт, мы погибли».
– Но все-таки у вас есть же какая-нибудь причина? – прибавил он громко.
– Пусть брат мой смотрит.
– Ну, – отвечал молодой человек, глядя во все стороны, – я ничего не вижу.
– Вот моя причина: деревня слишком спокойна, женщины в поле, воины на охоте и только одни старики остались в жилищах.
– Это правда, – сказал Валентин, задумавшись, – мне это не пришло в голову.
– Если бы пленница была здесь, брат мой увидал бы воинов, лошадей; деревня жила бы, а теперь она мертва.
«Черт побери! – подумал Валентин. – Эти дикари удивительные люди; они видят все, угадывают все, и мы со всей нашей цивилизацией просто дети в сравнении с ними».
– Вождь, – сказал он громко, – вы мудрец; скажите мне, пожалуйста, кто научил вас всему этому?
Индеец остановился, величественным жестом указал молодому человеку на обширный горизонт и голосом, торжественное выражение которого заставило Валентина вздрогнуть, сказал ему:
– Брат, это пустыня.
– Да, – отвечал француз с убеждением, – действительно, – прибавил он про себя, – только в пустыне человек видит Бога лицом к лицу. О! Никогда не успею я приобрести познания, какими обладает этот индеец.
Они вошли в деревню. Как сказал Трангуаль Ланек, она в самом деле оказалась пустою. Так как во всех индейских деревнях двери были отперты, и путешественники, не входя в хижины, могли легко удостовериться в отсутствии жителей. В некоторых только они увидали больных, которые, лежа на бараньих кожах, жалобно стонали.
– Вы так хорошо угадали, вождь, – сказал Валентин с досадой, – что мы не находим здесь даже собак.
