К сожалению, во французской колонии Ла-Платы вскоре произошли некоторые перемены, не совсем благоприятные для противников диктатора Аргентинской республики: на место Рожэ назначен был Бюшэ де Мартиньи, а на место контр-адмирала Леблана — контр-адмирал Дюпотэ.
По распоряжению последнего блокада побережья Рио-Платы в провинции Буэнос-Айрес была тотчас же снята и заблокированным остался лишь проход в океан. Это неожиданное распоряжение нанесло сильный удар борцам за свободу Аргентины.
Посредничество некоторых иностранных держав между недовольными и Розасом не привело ни к чему. Так, например, посредничество американского представителя Никольсена в апреле 1839 года и свидание, состоявшееся в феврале 1840 года на борту английского корабля «Актеон» между представителем Англии, сэром Вальтером Пирингом, уполномоченным Розаса, доном Фелиппе Арапа, и представителем Франции контр-адмиралом Дюпотэ, не принесли ничего существенного.
Бюшэ де Мартиньи тоже было поручено войти в дипломатические переговоры с Розасом.
Но, выслушав невозможные предложения жестокого диктатора Аргентинской республики, Бюшэ с негодованием отверг их. Только один этот честный и энергичный человек умел одновременно защищать права и интересы своей страны, на которые другие его соотечественники так мало обращали внимания, и вместе с тем поддержать и оживить дело восстания против Розаса.
Хотя сэр Вальтер Спринг и не прерывал сношений с французами, он в это же время был дружен и с Розасом. Последнее объяснялось тем, что он в душе вполне сочувствовал жестокому диктатору и тайно интриговал против французов. Однако Англия не могла не признать прав Франции на блокаду Ла-Платы, несмотря на то, что английская торговля сильно страдала от этой морской заставы, преграждавшей путь к одному из богатейших рынков Южной Америки.
Таково было положение дел республики и самого Розаса. Последнему угрожала окончательная гибель, от которой его могло спасти только чудо.
После этого краткого обзора мы попросим читателя последовать за нами в один из домов улицы Реставрадора в Буэнос-Айресе.
В темных сенях этого дома 4 мая, около полуночи, т. е. именно в то время, когда на набережной резали спутников Бельграно и травили его самого прямо на полу, завернувшись в пончо, лежали два гаучоса и восемь индейцев из Пампы; все они были вооружены терцеролями (короткими карабинами) и саблями.
В конце длинного коридора, примыкавшего к сеням, виднелась узкая полоска света из немного приотворенной двери комнаты, в которой горела на столе толстая сальная свеча. Вокруг стола стояло несколько простых плетеных стульев; на трех из этих стульев, небрежно развалившись, сидели трое мужчин с длинными усами, в накинутых на плечи пончо и с саблями у пояса.
Грубые, отталкивающие лица этих людей носили тот своеобразный отпечаток, который свойственен агентам тайной полиции низшего разбора, т. е. ловцам сбежавших каторжников или кандидатов на каторгу.
Направо от этой комнаты шел узкий проход с тремя дверями: одной направо, другой налево, а третьей в глубине.
Дверь налево вела в комнату, не имевшую других сообщений с остальным домом. В ней сидел человек, одетый в черное и, очевидно, погруженный в глубокие размышления.
Дверь в глубине вела в небольшую мрачную кухню, а та, которая была направо, — в крохотную переднюю; за передней следовала довольно большая зала. К этой зале, выходившей двумя окнами на улицу, с левой стороны примыкала спальня, сообщавшаяся с несколькими другими комнатами, в одной из которых, освещенной, как и остальные помещения, сальными свечами, спала на постели одетая женщина.
В зале за четырехугольным столом, покрытым красной шерстяной скатертью, сидели в кожаных креслах четверо мужчин.
Первый из них был человек лет сорока восьми, высокий и плотный. Мясистые, красные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий лоб, маленькие глаза под тяжелыми веками и щетинистыми, сдвинутыми бровями, — все это представляло очень непривлекательное целое. Субъект этот был одет в широкие черные суконные панталоны и в вишневого цвета камзол; шею его обвивал черный шелковый галстук, а на голове красовалась соломенная шляпа с такими широкими полями, что они могли закрыть половину лица, если бы не были в эту минуту загнуты на самый лоб.
Остальные трое были молодые люди от двадцати пяти до тридцати лет, причем двое из них обращали на себя внимание бледностью и утомленностью лица; все они поспешно писали.
Человек в шляпе просматривал лежавшую перед ним груду писем.
В одном из углов залы сидел маленький сутуловатый старичок лет семидесяти слишком, с изможденным желтым лицом, на которое в беспорядке падали пряди длинных белых волос. Костлявая фигура старика была облачена в старый красный военный мундир с растрепанными потертыми эполетами, из которых одна съехала на грудь, а другая — на спину. Красный шелковый, до невозможности заношенный и засаленный пояс придерживал на боку крошечную шпаженку, походившую более на детскую игрушку, нежели на оружие. Обтрепанные внизу панталоны, давно потерявшие всякий цвет, и сапоги, сплошь покрытые грязью, довершали костюм этого человека, который только тем и проявлял свое существование, что то и дело клевал носом, борясь с одолевавшей его дремотой.
В противоположном от него углу, свернувшись в клубок, прямо на полу, спал мулат в монашеской рясе. По временам он сладко всхрапывал. Этим только и нарушалась царившая в комнате мертвая тишина.
Наконец один из писавших поднял голову и воткнул перо в чернильницу.
— Кончили? — спросил человек в шляпе.
— Кончил, ваше превосходительство, — почтительно отвечал молодой человек.
— Прочтите, что вы написали.
— Извольте слушать ваше превосходительство. «В провинции Тукуман: Марко Авелланеда, Хосе Торрибио дель Корро, Пьедрабуэна, Хосе Коламбрес. В провинции Салта: Торрибио Тедин, Хуан Франциско Вальдес, Бериабэ Лопес, Сола».
— Разве нет больше?
— Нет, ваше превосходительство. Это имена всех тех гнусных унитариев, которые седьмого и десятого апреля подписали в Тукумане известные документы, а также тех, которые подписались тринадцатого того же месяца в Сальте под этими документами.
— То есть те документы, в которых они отказываются признавать меня губернатором Буэнос-Айреса и которыми отнимают у меня мои права на внешние сношения, — со злой улыбкой пояснил самому себе человек в шляпе, величаемый превосходительством.
Это был генерал дон Хуан Мануэль Розас, диктатор Аргентинской республики.
— Прочтите мне извлечение из сегодняшних сообщений, — приказал он минуту спустя.
Секретарь начал читать следующую, составленную им, выписку:
— «Из Риохи от пятнадцатого апреля сообщают, что изменники Брисуэла — так называемый губернатор, — и Франциско Эрсильбенгоа — так называемый секретарь, — в сообществе с Хуаном Антонио Кармона и Лоренсо Антонио Бланко — так называемыми президентом и секретарем собрания, — готовятся издать постановление о непризнании губернатором Буэнос-Айреса и уполномоченным на внешние сношения великого реставрадора законов, превосходительнейшего бригадира дона Хуана Мануэля де Розаса; подстрекателем к этому злостному деянию является гнусный унитарий Марко Авелланеда, так называемый председатель Северной Лиги...»
— Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! — повторил Розас, неподвижно устремив сверкающие глаза на красную скатерть, как бы желая раскаленным железом выжечь в своей памяти эти имена. — Продолжайте! — резко крикнул он после непродолжительной паузы.
— «Из Катамарки, от шестнадцатого апреля, сообщают, — продолжал секретарь, — что гнусный унитарий Антонио Дульсе — так называемый председатель собрания — и Хосе Кубас — так называемый губернатор — готовятся издать постановление о признании изменником отечества великого реставрадора законов, губернатора и генерал-капитана провинции Буэнос-Айрес, превосходительнейшего бригадира дона Хуана Мануэля де Розаса...»
