поцелуем.
Движение доньи Авроры было так естественно, а лицо полно не то что злобы, а презрения, что дон Мигель стоял ошеломленный, не зная, что и думать.
— Сеньор кабальеро! — произнесла девушка полным достоинства голосом. — Моей матери нет дома.
— Матери нет дома? Сеньор кабальеро? — повторил вслед за нею дон Мигель, как бы желая убедиться, что действительно слышал эти слова из уст Авроры. — Аврора! Клянусь честью, — воскликнул он, — я не могу понять ни смысла этих слов, ни того, что с тобой происходит!
— Я хочу сказать, что я одна и рассчитываю на должное к себе уважение.
Дон Мигель покраснел до ушей.
— Аврора, ради Бога, скажи мне, шутишь ты или нет? Я совсем теряю голову!
— Не голову вы потеряли, а нечто другое.
— Нечто другое?
— Да.
— Что же я потерял, Аврора?
— Мое уважение к вам, сеньор.
— Твое уважение?
— Да. Но что вам мое уважение и моя дружба! — на лице девушки мелькнула презрительная улыбка.
— Аврора! — воскликнул дон Мигель, делая шаг вперед.
— Ни шагу, кабальеро! — остановила она молодого человека, гордо вскинув голову и поднимая руку.
Слова эти были произнесены с таким достоинством, что дон Мигель остановился на месте как вкопанный.
Спустя минуту он попятился назад и оперся рукой о спинку кресла.
Влюбленные замерли в неподвижности, глядя в лицо друг другу; каждый считал, что имеет право требовать объяснений.
— Я полагаю, сеньорита, — начал наконец дон Мигель, — что если я имел несчастье потерять ваше уважение, то, по крайней мере, сохранил право узнать причину этого несчастья.
— А я, сеньор, если и не имею права, то буду иметь смелость не отвечать на ваш вопрос! — ответила донья Аврора тем презрительно-надменным тоном, который свойствен только любящим женщинам, когда они чувствуют себя оскорбленными и притом сознают полнейшую свою безупречность.
— В таком случае, сеньорита, я позволю себе сказать вам, что если все это не игра, зашедшая слишком далеко, то жестокая несправедливость, которая роняет вас в моих глазах.
— Я понимаю и мирюсь с этим, — откликнулась она. Дон Мигель пребывал в глубоком отчаянии.
Вновь наступила пауза.
— Аврора, если я вчера ушел от вас так рано, то лишь потому, что важные дела призывали меня в другое место.
— Сеньор, вы вольны приходить и уходить когда вам заблагорассудится.
— Благодарю вас, сеньорита, — дон Мигель закусил губу.
— Благодарю вас, сеньор.
— За что?
— За ваше поведение.
— За мое поведение?
— Вы, наверное, оглохли, сеньор кабальеро, если повторяете мои слова, как будто вы их учите наизусть? — девушка бросила презрительный взгляд на дона Мигеля.
— Есть некоторые слова, которые я должен повторить, чтобы их понять.
— Напрасные старанья!
— Но почему же, сеньорита?
— Да потому, что человек, имеющий два уха, два глаза и две души, обязан сразу и слышать, и понимать.
— Аврора! — раздраженно воскликнул дон Мигель.—Здесь какая-то ужасная несправедливость, и я требую объяснения.
— Вы требуете?
— Да, сеньорита, требую. Я полагаю, что все это — недостойная игра, или же вы лишь ищете предлог, чтобы порвать со мной. Три года любви и верности дают мне право узнать причину вашего странного обращения со мной.
— А, вы уже не требуете, сеньор, вы просите — это дело другое! — отозвалась Аврора, смерив молодого человека с ног до головы презрительным взглядом.
Кровь прилила к лицу дона Мигеля: и самолюбие, и его честь были задеты.
— Я требую или прошу, как вам угодно, но я хочу, слышите вы, сеньорита, я хочу объяснения всей этой сцены!
— Не горячитесь, сеньор, не горячитесь, ваш голос еще пригодится вам, напрасно вы его портите, так возвышая без нужды, я полагаю, вы не забыли, что говорите с дамой!
Дон Мигель вздрогнул — этот упрек кольнул его больше других.
— Я, кажется, схожу с ума! — воскликнул он, закрыв лицо руками.
Наступило молчание, дон Мигель прервал его первый:
— Послушайте, Аврора, ваше поведение несправедливо и жестоко, вы не можете отрицать моего права требовать объяснения.
— Объяснения чего? Моего несправедливого поступка?
— Да, именно.
— Ба-а! Ведь это чистейшая глупость, кабальеро, в наше время никто не требует объяснений несправедливых поступков.
— Да, если дело касается политики, но я полагаю, что сейчас мы ею не занимаемся.
— Вы очень ошибаетесь.
— Ошибаюсь?
— Конечно, мне кажется, это единственные вопросы, которые вы затрагиваете в беседах со мной, я полагаю, что нужна вам исключительно для этого.
Дон Мигель тотчас же понял, что она упрекала его услугой, о которой он просил ее в своем письме. Этот удар, нанесенный его чувству деликатности, оскорбил его.
— Я полагал, — сухо сказал он, — что сеньорита Аврора Барроль настолько интересуется судьбой дона Мигеля дель Кампо, что для нее не трудно побеспокоиться, когда жизнь его друзей, а может быть и его собственная, в опасности!
— О, что касается этой последней, кабальеро, она не может особенно тревожить сеньориту Барроль.
— В самом деле?
— С тех пор как она знает, что в случае какой-либо опасности сеньор дель Кампо всегда найдет себе надежное убежище в уединенном домике, полном всяких удобств и наслаждений, она считает всякую заботу о нем совершенно лишней.
— Надежное убежище, полное наслаждений! — повторил он, в недоумении.
— Может быть, вы хотите, чтобы я говорила с вами по-французски, потому что сегодня вы, как я вижу, не понимаете ни слова по-испански; я вам сказала, что мне известно, что у вас есть надежное убежище, прелестный грот Артемиды или дворец волшебницы. Неужели, сеньор дель Кампо, вам неизвестно это место?
— Это невыносимо!
— Напротив, это весьма приятно, я говорю о том, что вам всего дороже в мире.
— Аврора, это ужасно!
— Нет, нисколько, это весьма забавно, рассказывают про грот, про чудный сад, скажите, хорошо там, сеньор?
