поле чести, где до него уж было пролито столько благородной крови.
Между тем, гонимое благоприятным ветром, легкое судно, как чайка, скользило по волнам, и ровно в назначенный час дон Мигель ступил на берег Буэнос-Айреса и, не замеченный никем, вернулся к себе домой.
ГЛАВА XXIII. Донья Мария-Хосефа Эскурра
Теперь мы попросим любезного читателя последовать за нами в один из домов на улице Восстановителя законов, где он уже бывал однажды. Невестка его превосходительства давала аудиенцию в своей спальне. Смежный с этой комнатой зал был наполнен разным сбродом, преимущественно женского пола.
Старая мулатка одновременно исполняла должность адъютанта при особе невестки его превосходительства, курьера и церемониймейстера. Стоя у двери, ведущей в спальню, она одной рукой держалась за ручку двери, как бы показывая этим, что, кроме нее никто не может проникнуть в святилище, а другой принимала записочки от тех лиц, которые почему-либо желали быть приняты первыми сеньорой доньей Марией-Хосефой Эскурра.
Ничего более разнородного и разноплеменного, чем это странное смешение всяких народностей в приемном зале, не
Старая мулатка у дверей, невозмутимая, как скала, не поддавалась ни на какие мольбы, неуклонно исполняя приказания своей госпожи.
Молодая негритянка лет семнадцати или восемнадцати вышла из спальни и с надменным видом прошла через залу. В ту же минуту старая мулатка сделала особый знак мужчине, стоявшему в стороне от других у окна. На нем была куртка и панталоны из синего сукна и ярко-красный жилет, в руках он держал суконную фуражку.
Он медленно прошел через толпу и, подойдя к мулатке, обменялся с ней несколькими словами, после чего прошел в спальню, и двери за ним плотно затворились.
Донья Мария-Хосефа сидела на маленьком индейском диванчике возле своей еще не приведенной в порядок постели и пила чай.
— Войди, товарищ, добро пожаловать, садись! — сказала она вошедшему, который, видимо стесняясь, сел на стоявший тут же стул.
— Ты пьешь сладкий или горький чай?39 — осведомилась она.
— Как вашей милости будет угодно! — ответил он, смущаясь еще более и теребя свой головной убор.
— Не называй меня «ваша милость», а зови, как хочешь, только не титулуй — теперь прошли те времена диких унитариев, когда каждый бедняк обязан был величать всякими титулами тех, на ком был новый плащ или шляпа с пером. Теперь мы все равны, потому что все мы — федералисты. Что же, ты находишься на службе?
— Нет, сеньора! Вот уже пять лет, как генерал Пинедо приказал отчислить меня по болезни, а выздоровев, я стал служить в кучерах.
— Значит ты был солдатом у Пинедо?
— Так точно, сеньора! Я был ранен на службе и потому меня отчислили.
— А-а… ну, а теперь Хуан Мануэль призывает всех на службу.
— Я слыхал об этом, сеньора.
— Носятся слухи, будто Лаваль хочет неожиданно захватить всех нас и занять наш город. Необходимо, чтобы все защищали святое дело федерации, потому что все мы — дети этой федерации. Хуан Мануэль — отец наш, он первый сядет на коня, чтобы во главе добрых федералистов выступить на защиту федерации. Но так как несправедливо было бы тащить на военную службу людей, которые могут быть полезны отечеству в другом деле, то Хуан Мануэль вручил мне пятьдесят билетов, освобождающих от военной службы. Я могу раздать их тем лицам, которые иным путем оказывают важные услуги отечеству. Ты должен знать, приятель, что истинные слуги отечества — это те, которые обличают тайные замыслы и подпольные интриги диких унитариев, потому что это худшие из всех унитариев. Не так ли?
— Так говорят, сеньора! — с поклоном отвечал отставной солдат, возвращая молодой негритянке, прислуживавшей ему, выпитую им чашку.
— Я тебе говорю, что это худшие: из-за них и из-за их интриг мы не имеем покоя. В стране нет мира, никто не может жить спокойно в своих домах и работать для своих семейств, как того желает Хуан Мануэль. Как ты полагаешь, разве такой должна быть жизнь в федерации?
— Конечно, нет!
— Жить так, чтобы никто не подлежал призыву, чтобы все были мирными супругами, богатые и бедные. Вот это называется, настоящей федерацией. Не так ли?
— Ода, сеньора!
— А этого-то именно и не хотят дикие унитарии. Поэтому всякий, кто откроет правительству их тайные замыслы, настоящий слуга отечества и настоящий федералист. Моя дверь и дверь Хуана Мануэля всегда открыты для слуг федерации в случае нужды.
— Я всегда был, сеньора, федералистом!
— Знаю! Поэтому я и послала за тобой, уверенная, что ты не утаишь правды, если узнаешь что-либо полезное для нашего дела.
— Что же я могу знать, сеньора? Ведь я живу постоянно среди федералистов!
— Как знать?! Вы — честные, простые люди, вас так легко обмануть. Скажи, у кого ты служил в последнее время?
— Я и сейчас служу у англичанина.
— Знаю, а раньше у кого?
— Раньше я жил у одной молодой вдовы.
— Звали ее доньей Эрмосой, да?
— Да, сеньора!
— А-а! Вот в этом-то вся штука! Здесь мы узнаем все! Знай, товарищ, горе тому, кто вздумает обмануть Хуана Мануэля или Марию-Хосефу! — прошипела она, вперив: свои маленькие злорадные глазки в лицо своего собеседника, который дрожал всем телом, не понимая, чего от него хотят.
— Когда ты поступил к этой госпоже?
— В ноябре прошлого года
— А когда ты ушел?
— В мае этого года.
— В мае? Какого числа, ты не помнишь, не пятого ли мая?
— Да, кажется, пятого числа.
— А почему ты ушел от этой госпожи?
— Сеньора сказала нам, что хочет сократить свои расходы, и отпустила вместе со мной повара и еще одного мальчика испанца. Отпуская нас, она дала каждому по золотому унцу и сказала, что, быть может, со временем она опять примет нас к себе на службу, и чтобы в случае нужды мы во всякое время обращались к ней.
— Скажите, какая добрая госпожа! — ехидно и злорадно воскликнула донья Мария-Хосефа, тряся своей старой седой головой. — Ха, ха, ха… Она собирается сокращать расходы, а сама раздает золотые унцы! Это интересно!
— Да, сеньора, донья Эрмоса — лучшая госпожа, какую я когда-либо знавал в своей жизни!
Донья Мария-Хосефа даже и не слышала этих слов: она была поглощена интимной беседой с господином чертом, ее советником и пособником.
— Скажи мне, в какое время донья Эрмоса отпустила тебя и других слуг?
— Часов в семь или восемь утра!
— А она всегда встает так рано?
— Нет, комнатная прислуга говорила, что она, напротив того, имеет привычку спать до позднего
