– Видишь ты, какой он!
– Вольный, сам пришел…
С тоской они смотрели на отплывающие далекие избы вольных поселенцев.
– Хорошо на воле!..
– Гляди, братцы, места. Замечай деревни!..
Угрюмые, печальные лица теснились вокруг плешивого.
На барже долго говорили про Егора и радовались, что нашли его и что живет он ладно и вольно, счастлив, видно, завел пашню, сына с собой в лодку берет, приучает мальца. Мысленно входили в его жизнь и радовались, как своему счастью.
На корме завели тоскливую песню.
Егор и Наталья часто вспоминали родню. За разговорами о них Наталья, казалось, забывала свою тяжелую беременность. А Егор чувствовал, что судьба теперь уже не даст ему покоя никогда. «Только я обрадовался, собрал хлеб – сокровище свое, чего желал столько лет. И показалось мне, что я утвердился тут крепко и как будто успокоился, заботы о будущем отпустили меня. Как вдруг эта весть издалека…»
Мир людского горя открылся Егору. И он понял, что дремать ему нельзя, что судьба гонит его вперед, не дает отдыха. «Одно наладил, и сразу же дана мне новая забота».
– Не зря мое сердце болело, – говорила Наталья.
«Я вот все хотел чего-то», – думал Егор.
– Мы-то ладно живем, а они-то как? – говорил он. – Горя-то, поди, немало у людей. Диво, поклон на Амур прислали! Вот уж я не ждал, что кто-то сыщет нас. Конечно, им охота знать, как дошли, устроились ли. Им тоже, поди, хочется на новые-то клинья.
Чувствовал Егор, что Русь велика, а люди – как в одной избе.
– Молва-то людская… Она не зря идет, – толкует дед. – Расея-то матушка нам весть послала. Дескать, детушки вы мои, родину-то не забывайте, нас-то в лаптях. Мол, где вы там? А мы-то на старом месте… – Старик прослезился. – А я-то думал: мы ушли и как стеной отгородились. Гребень да степи, море да леса.
– Всюду один народ тянется, – отвечал Егор. – Все одна Расея.
В деревне докапывали огороды. Егор готовился к осенней рыбалке, делал бочата из полых деревьев. Улугу привез ему новый невод. Летом Кузнецов купил на баркасе пуд конопли и отдал приятелю Улугушке, чтобы связал из нее невод.
Над росчистями – осенний вид. Снопы хлеба, снопы льна; вдали – березы, листья чуть золотятся. Красные гроздья рябины видны в чаще, и большие ягоды шиповника как яблочки на оборванных, оголенных ветрами ветвях.
Не плеснет рыба на реке, волна не набежит. Погода ясная, сухая, теплая. Слышно, как где-то далеко за лесом шумит горная речка Додьга.
Мужики на желтой релке достраивали мельницу.
Сашка-китаец тоже приходил помогать.
– Видишь ты, как китаец чисто работает, – замечал Тереха. – В аккурат старается.
В обед с постройки все шли по домам.
– И ты, губернатор, подсобляй! – говорили мужики Ивану, проходя мимо его зимовья. – Ленишься, гуран!.. Где опять пропадал?
– Далеко не ездил. Парохода жду. Ко мне пароход не идет, – отвечал Бердышов. – Я в город собираюсь. У меня все дела запутались, сижу думаю день и ночь.
– Как гольд на корме, – отозвался Егор, напоминая Ивану его же рассказы.
Иван делал вид, что удивляется.
– А у вас быстро же идет работа. Ну и расейские! Оказывается, все могут сделать!
Жара томит, звенят кузнечики, мошка стоит над селением.
Из-за мыса выходит судно. Слышится песня.
– Опять гонят невольников-то… Люди на старых местах страдают без хлеба и без земли. А народ добром на новое место не умеют подвинуть, вот и гонят все невольников, – тихо говорит старик.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
– А Сукнов знай гвоздит и гвоздит. Все работает на Пахома! – удивлялись мужики.
Всякий свободный день солдат приходил к Бормотовым и помогал им по хозяйству. Весной он помог Пахому посеять, потом ездил с ним на покос. Мужик привык к солдату, считал его своим, сама солдатская рубаха казалась ему родной. Пахом полагал, что и солдату тоскливо без пашни, без крестьянской работы, и, как ему казалось, он понимал Сукнова.
– Солдат-то нанялся, что ли, к тебе? – спрашивали соседи.
– Парень молодой, о семье скучает, – отвечал Бормотов.
– Верно! Этот не такой безобразник, как Лёнка.
Солдаты посмеивались над товарищем.
– Чего ты, Андрюшка, все шляешься в деревню? Позарился на девку? – спрашивали они.
