Притом, она находится в таком нервном волнении, что если б даже хотела отвечать тебе, то не может.
— Это основательная причина. Стало быть, мы знаем, что ты должен делать.
Освальд сделал утвердительный знак и с помощью двух своих товарищей тихо поднял баронессу и вышел из большой залы.
— Что мы будем теперь делать, Легоф? — спросил Петрус.
— После того, что случилось, мне это место кажется довольно опасным. Что вы думаете об этом?
— Да. Вероятно, полковник, которого наши товарищи имели слабость выпустить из рук, скоро вернется.
— Мое такое мнение, что нам убраться бы отсюда поскорее…
— Да, да, — сказал Оборотень, входя, — я послал к моим товарищам моего мальчугана; они уже на пути в главную квартиру. Куда девалась женщина, которая была здесь?
— Я ее арестовал, Оборотень, друг мой. Она в безопасности. Будьте спокойны.
— Тем лучше, потому что мы затеяли это дело собственно из-за нее.
— Что хотите вы делать с женщиной?
— Господин Петрус, несмотря на все уважение к вашей науке, позвольте мне сказать вам, что вы глупец.
— Как очарователен этот Оборотень! — сказал Петрус. — Точь-в-точь колючий терновник! Продолжайте, друг мой, вы очень интересуете меня.
— Хорошо! Хорошо! Насмехайтесь надо мною, но скоро вы будете принуждены сознаться, что мы напрасно потеряли время, захватив эту женщину.
— Это может быть. Что делаем мы? Едем? Остаемся?
— Не занимайтесь этим, господин Петрус. Возьмите на себя заботу о вашей пленнице, а главное, не дайте ей убежать; вот все, о чем я вас прошу.
— О! Относительно этого вы можете быть спокойны. Она в хороших руках. Итак, я оставляю вас?
— Да. Я скоро к вам приду.
— Как знаете!
Не настаивая долее, сержант ушел, набив трубку, и исчез в ту самую дверь, в которую вошли его товарищи.
Оборотень следовал за ним глазами, потом подошел и свистнул особенным образом.
— Что вы там делаете? — спросил Легоф.
— Зову наших товарищей. Разве вы не знаете, о чем мы условились?
— А! Очень хорошо! — отвечал моряк со вздохом.
— Знаете, если вам неприятно это…
— Нет, это необходимо, — ответил Легоф с энергией. — Наше спасение зависит от этого. Притом, — прибавил он, осматриваясь вокруг, — для того, что я оставляю здесь, не к чему церемониться.
В ту же минуту вошли Мишель и Паризьен.
— Ну что? Какие известия? — с живостью спросил Оборотень.
— Ничего очень важного. Пруссаки бегут как зайцы.
— А наши?
— Должно быть, также ушли; я не мог найти ни одного. Однако, я надеялся, судя по тому, что вы мне сказали…
— Терпение, терпение! Вы скоро увидите их, капитан, будьте спокойны, и тогда вы сожалеть не будете, что ждали. Я приготовил вам сюрприз; но перейдем к самому спешному. Не пройдет и часа, как пруссаки вернутся в большом числе. Вы знаете их привычку. У них то хорошо, что манеры все одни и те же, и сейчас знаешь как себя держать: бегут, когда их мало, а потом вернутся, чтобы быть десятерым против одного; но на этот раз напрасно будут трудиться. Не найдут никого. Помогите-ка мне загородить двери мебелью.
— Что вы хотите делать? Не думаете ли запереться в этом доме? Вот было бы безумство!
— Не тревожьтесь.
Подавая пример, Оборотень начал запирать двери, ставни, потом стал громоздить столы, стулья, табуреты и даже конторку притащил на середину комнаты.
Его три товарища так деятельно помогали ему в этой работе, что она скоро была окончена.
— Теперь вот это, — сказал Оборотень, вытаскивая из шкафа бочонок с порохом и подкатив его на середину комнаты.
— Видали вы когда мышеловку? — смеясь, сказал Легоф. — Ну, смотрите-ка. Если она удастся, пруссаки будут иметь по возвращении очень приятный сюрприз. Принесите мне все камни и все бревна, какие только найдете.
Он поставил бочонок прямо, обложил его камнями и поленьями, которых наложил на высоту футов трех, оставив пространство свободное шириною в один фут над бочонком, из которого он выбил дно.
— Какой славный порох! — сказал он. — Смотрите-ка.
— Вы, верно, хотите взорвать дом? — раскричался Мишель.
— Вы увидите мою механику. Я уверен, что вы похвалите меня.
Говоря таким образом, он привязал одну веревку толщиною в мизинец к двери, другие две к каждому окну, потом связал все эти три веревки вместе и вернулся к бочонку.
— Теперь, товарищи, — сказал он, — вы хорошо сделаете, если дадите тягу. Если моя махина не удастся, мы можем все четверо полететь на воздух, а в этом нет никакой необходимости.
— Но зачем взрывать дом? — спросил Мишель.
— Зачем? Для того, чтобы пруссаки не открывали входа в подземелье, через которое мы убежим и которое прямо приведет их в нашу главную квартиру. О! Это известные пролазы; с ними надо принимать большие предосторожности.
— Это правда, однако подобный способ…
— Это согласно с правилами войны, капитан. Мы не солдаты, а крестьяне. Пруссаки делают с нами разные гадости. Если мы осмеливаемся сопротивляться, они нас вешают и стреляют под тем предлогом, что мы не имеем права защищать свои дома, наших жен и детей. Итак, вы, господа военные, извольте вести вежливую войну с этими варварами, а мы будем вести войну ожесточенную, беспощадную.
Когда контрабандист произносил эти слова, черты его лица приняли выражение неумолимой ненависти и свирепости.
— Да, — прошептал Мишель, — лютые поступки наших врагов оправдывают эту месть и вы говорите справедливо, что вы не солдаты, а отцы семейств. Я не смею ни оправдывать вас, ни обвинять. Поступайте как хотите; вас будет судить Господь.
— Да, капитан, Господь будет нас судить и, конечно, простит. Ступайте… оставьте меня одного.
— Вот если бы все так действовали, скоро сделалась бы перемена, — прошептал Паризьен. — Какой храбрец! Вот настоящий патриот!
Все трое вышли, спустились в погреб, потом в подземелье и скоро добрались до большой залы, о которой мы говорили.
Там Легоф спрятал самые дорогие свои вещи.
— Вот все, что остается мне! — сказал моряк с печальной улыбкой. — Но я не стану жалеть о моей бедной лачуга, если план Оборотня удастся.
— Механика эта не без приятности, — сказал зуав. — А какой это храбрец! Я солдат, а черт меня дери, если б у меня достало смелости так спокойно приготовить такую страшную и дикую махину!
Мишель сел на тюк и предался печальным мыслям.
Прошло полчаса. Потом в подземелье послышались поспешные шаги и почти тотчас явился Оборотень.
— Уф! — сказал он. — Порядком я пробегался. Но все готово. Пруссаки могут прийти, когда хотят. Впрочем, по всей вероятности, они не замедлят.
— Как это? — спросил Мишель.
— Да, в ту минуту, как я кончал привязывать веревку к заряженному пистолету, который положил над порохом, мне послышался лошадиный галоп по лесу.
— Черт побери! — вскричал Паризьен. — Если вы говорите правду, мне кажется, что нам не худо бы побегать немножко, чтоб развязать себе ноги; здесь опасно оставаться.
