погоду?
— А! Вот видите, герр Матеус, я провожаю путешественников, которые имеют дело до ваших господ и просили меня привести их сюда. Не удивляйтесь их наружности, они переодеты и принуждены скрываться.
— Гм! — продолжал невидимый привратник. — Все это не очень ясно. Я боюсь, не сделали вы какой- нибудь неосторожности, Оборотень?
— За кого вы меня принимаете, герр Матеус? Я знаю толк в дичи. Меня никогда не заставят принять фазана за жаворонка, а протестанта за римлянина.
— Да, да, я знаю, что вы хитры и преданны и что на вас положиться можно.
— Вы имели уже доказательства. Помните, последний раз, как я вам принес…
— Хорошо, хорошо; не к чему говорить об этом на воздухе, — с живостью перебил привратник. — Где ваши путешественники?
— Недалеко, в моей повозке.
— Сколько их?
— Трое, мужчина и две женщины.
— Позовите мужчину; я должен его видеть.
Контрабандист обернулся к Мишелю и сказал ему по-немецки:
— Пожалуйте сюда. С вами желают говорить.
Он скромно отошел, чтобы пропустить молодого человека. Мишель подошел и, подойдя к форточке, сказал шепотом, как ему сказал Оборотень.
— Gott, Koenig Wilhelm.
— Vaterland, — отвечал привратник. — Подождите.
— Он здесь, — продолжал невидимый, — я пойду говорить с господами. Я надеюсь, что несмотря на поздний час, вас не откажут принять.
Форточка закрылась. Прошло несколько минут, потом забренчали запоры и дверь отворилась.
— Вы можете войти, — сказал человек в черном платье, высокий, худощавый, мрачные черты которого и бледное лицо имели что-то аскетическое и монастырское.
Этот человек, которого Мишель узнал по голосу, был тот самый, который уже с ним говорил.
Повозка выехала на довольно обширный двор, в глубине которого, именно напротив решетки, находилось двойное крыльцо, которое вело в дом, и на ступенях которого пять или шесть человек стояли неподвижно и безмолвно.
— Оборотень, — продолжал привратник, — вы можете поставить вашего осла в конюшню, а повозку в сарай, когда дамы выйдут оттуда. Вы знаете, где кухня; если вы голодны, ступайте закусить, потом прилягте на сено. Ваши путешественники проведут ночь здесь. Господа соглашаются оказать им гостеприимство.
Обе дамы вышли из кареты и закутались в плащи, укрываясь от дождя.
— Ступайте за мною, — продолжал привратник, державший фонарь.
Он пошел к зданию, составлявшему часть службы, и ввел наших трех действующих лиц в комнату, освещенную лампой, висевшей на потолке, и сделав им знак сесть и заперев дверь, сказал, обращаясь к Мишелю:
— Вам не безызвестно, что мы живем в трудные времена. Мои хозяева бедные фермеры, с большим трудом достающие себе пропитание и едва сводящие концы с концами. Вы ночуете здесь; вам дадут две комнаты и ужин, если вы желаете; но извините меня, если сделаю вам вопрос, который, судя по вашей одежде, не может вас удивить.
— Спрашивайте, я готов вам отвечать, — сказал Мишель.
— Вы знаете, что всякий труд заслуживает вознаграждения и что если тратишься, то желаешь получить барыш.
— Это правда. Но к чему клонится ваша речь?
— Просто к тому, чтобы спросить вас: можете вы заплатить нам?
— Конечно, могу.
— Какими деньгами, позвольте спросить? Мишель вынул из кармана пятифранковую монету, которая была отдана ему контрабандистом, и подал ее своему странному собеседнику.
— Этой монеты будет для вас достаточно?
— Конечно, — с живостью ответил привратник, — я не знаю лучших денег. Потрудитесь положить эту монету в карман и извинить странность моих вопросов. Но мы живем в такое мучительное время, исполненное опасностей всякого рода, что необходимо, прежде чем окажешь доверие, разузнать о людях, с которыми находишься в сношениях.
— А теперь довольны ли вы?
— Да, и доказательством служит то, что еще раз попросив извинения, я приглашаю вас и этих дам следовать к хозяевам дома, которые ждут вас и которым я буду иметь честь представить вас.
Привратник отворил дверь, пронзительно вскрикнув, подождал минуты две, потом обернулся к Мишелю и к дамам и сказал, почтительно кланяясь:
— Милостивый государь и милостивые государыни, не угодно ли следовать за мною; я иду вперед показывать дорогу, — прибавил он, взяв опять свой фонарь, поставленный на стол.
Мишель и обе дамы пошли за ним.
Пройдя двор, они направились к крыльцу, на каждой ступени которого стоял слуга, вооруженный факелом, распространявшим яркий свет.
Взойдя на крыльцо, привратник поклонился со знаками глубокого уважения человеку лет пятидесяти, в черном платье, лицо которого было бледно, черты изящны, хотя поблекли, и выражение которых имело что-то мрачное и печальное.
— Гонимые братья просят убежища, — сказал привратник почти шепотом.
Незнакомец знаком удалил привратника, который ушел, пятясь задом, потом любезно поклонился Мишелю и его двум спутницам, по-видимому, не примечая, как жалка и бедна их одежда.
— Добро пожаловать в мое бедное жилище, братья, — сказал он. — Вы будете в безопасности, надеюсь, во все время, пока вам будет угодно оставаться здесь.
— Благодарю вас, почтенный брат, — ответил Мишель, подражая фразеологии хозяина, — мы вам благодарны за ваше любезное гостеприимство, но мы принуждены оставить этот дом завтра на восходе солнца.
— Пусть будет как вы пожелаете, братья. Пожалуйте за мною, прежде чем сядете за закуску, приготовленную для вас. Я хочу представить вас другим братьям, удостаивающим мое жилище в эту минуту своим присутствием.
Незнакомец повел их в обширную гостиную, меблированную со строгой роскошью, где находилось восемь человек.
При виде одного из них, стоявшего в нескольких шагах позади них, Мишелю понадобилось все его самообладание, чтобы удержаться от крика удивления, почти испуга.
Он узнал Поблеско, доверенного человека его отца, директора фабрики Гартмана в Альтенгейме.
Глава XVIII
Как Жейер был неприятно удивлен
После продолжительного разговора с Гартманом, Поблеско отправился в улицу Мерсьер, где, как мы сказали, у него была официальная квартира.
Он заперся в своей комнате и около трех часов приводил в порядок свои бумаги, сжег бесполезные или опасные, потом написал несколько писем, из которых одно было адресовано к Гартману и в котором он сообщал ему, что одно непредвиденное и очень важное для интересов фабрики дело принуждает его оставить Страсбург в тот же день, на сколько времени он определить не мог, но, наверно, не более недели. Он просил его не тревожиться его отсутствием, причины которого он объяснит ему по возвращении, и прощался с Гартманом, повторяя уверения в полной преданности ему и его семейству.
Когда все письма были запечатаны, Поблеско переоделся по-дорожному, зашил в кожаный пояс, который надел под платье, бумаги очень важные, без сомнения, сверток векселей на несколько банков, потом положил в чемодан белье, пару длинных шестиствольных револьверов, засунул в карманы панталон
