— Слишком поздно! — вдруг вскричал Паризьен. — Надо теперь думать о нашей защите.
Огромный шум вдруг поднялся со стороны Дидендорфа, шум, подкрепляемый ружейной перестрелкой, потом толпа мужчин, женщин, детей выбежала из деревни и разбежалась во все стороны с криками испуга.
Ничто не может передать страшного вида подобного зрелища.
Растрепанные женщины несли детей на руках, целые семейства на телегах, быки и бараны, бегавшие среди толпы, обезумевшей от страха, опрокидывавшие все на пути и растаптывавшие ногами несчастных, слишком слабых, чтоб сопротивляться.
Несколько крестьян, вооруженные цепами, косами, ружьями, прятались за деревьями, за пригорками, великодушно жертвовали собою, чтобы защищать отступление и спасти дорогие существа.
Скоро поток народонаселения нахлынул не только на дорогу, но и на склоны холмов и окружил путешественников, которые были остановлены таким образом и находились в невозможности податься ни вперед, ни назад.
Скоро приметили двадцать прусских всадников, которые следовали за отрядом пехоты из пятидесяти человек с острыми касками.
Позади этих солдат пламя виднелось над домами. Деревня горела.
Жители Дидендорфа не сдались без сопротивления. Борьба была ожесточенная, но крестьяне, дурно вооруженные и лишенные начальников, были принуждены уступить, что они делали, однако, продолжая защищаться.
За деревней, наилучше вооруженные между ними собрались и продолжали ожесточенную борьбу.
— Ей-богу! — вскричал Мишель с великодушным негодованием. — Неужели мы позволим горсти грабителей истребить таким образом все это народонаселение? Вперед, следуйте за мною, друзья мои.
Все трое решительно бросились в толпу и скоро очутились в первом ряду.
Вид мундира Паризьена произвел магическое действие на крестьян.
— Зуавы! Вот зуавы! — кричали они.
— Вперед! Вперед!
— Смерть пруссакам!
— Вперед и да здравствует Франция! — вскричал Мишель.
— Смерть грабителям! — повторяли все.
Пруссаки, уверенные в победе, уже не укрывались за домами, а неблагоразумно вышли на открытую местность, думая, что им стоит только уничтожить это испуганное народонаселение.
Но крестьяне, подстрекаемые присутствием зуава и рыцарской осанкой Мишеля, в котором инстинктивно узнали офицера, решительно устремились на пруссаков со своими косами и цепами, подрезывали ноги лошадям и убивали их.
Пруссаки были принуждены отступить к деревне, но те из крестьян, которые спрятались за домами, приметив внезапное поражение неприятеля, выбежали на улицу и напали на пруссаков сзади.
В эту минуту послышался стук барабана, бьющего к атаке, и человек сто устремились как лавина с высоты скал, бросились на пруссаков и страшно поражали их.
Эти люди, явившиеся так кстати, были вогезские вольные стрелки.
Пруссаки скоро обратились в бегство.
— Боже мой! — вскричал Мишель. — Матушка, сестра! О, как я мог их забыть?
— Не бойтесь, — сказал Оборотень, — я оставил моего мальчугана и Тома возле повозки. Мы сейчас их отыщем.
Они бросились к повозке; она была отпряжена. Мишель приподнял крышку лихорадочной рукою: повозка была пуста; обе дамы, ребенок и собака исчезли.
Мишель побледнел как мертвец и повалился на землю без чувств.
Напрасно в продолжение двух дней Мишель, контрабандист и Паризьен занимались самыми подробными розысками. Обеих дам, без сомнения, увлекли беглецы. Не было возможности получить малейшие сведения о них.
Мишель обезумел от горя; на все утешения своих товарищей он отвечал:
— Они умерли. Я никогда их не увижу! Как я осмелюсь теперь показаться моему отцу, который поручил их мне!
Напрасно Оборотень уверял его, что, по всей вероятности, дамы находились в безопасности в какой- нибудь отдаленной деревне; он с унынием качал головой и впадал в мрачное безмолвие.
— Послушайте, — сказал ему, наконец, Оборотень, — вы должны исполнить поручение; я теперь вам бесполезен; продолжайте ваш путь с Паризьеном, а я останусь здесь. Я должен отыскать моего сына. Положитесь на меня. Я обыщу все деревни, и если те, кого мы лишились, не умерли, я даю вам честное слово, что отыщу их.
— Сколько дней просишь ты у меня? — ответил Мишель мрачным голосом.
— Две недели. Уезжайте без опасения. Через две недели вы найдете меня здесь и, надеюсь, с хорошими известиями.
— Дай-то Бог! — ответил молодой человек с унынием.
— Итак, через две недели.
— Через две недели.
— Прощайте.
— До свидания.
Они пожали друг другу руки.
Капитан и Паризьен продолжали свой путь к Мецу.
Оборотень пошел в горы один, печальный, мрачный, но с решимостью.
Ему оставалось теперь свести страшные счеты с пруссаками.
Глава XXI
Кабак дяди Буржиса
Выступив из Шалона 23 апреля, французская армия стянулась к Реймсу и пошла на Ретель, чтобы направиться, одни говорили к Мецу, другие к Парижу, куда, как утверждали, она должна была вернуться.
Вообще страшная нерешительность царствовала во всех движениях. То и дело производились марши и контрмарши.
Измученные солдаты едва тащились. Число отставших все увеличивалось.
Подвигались вперед, как бы прорываясь сквозь ряды неприятеля, с которым беспрестанно были стычки и который с каждым часом обступал нас с флангов и с тыла более плотными массами.
После многих дней непрерывной борьбы и ожесточенных боев, выдерживаемых нашим несчастным войском с неимоверным мужеством, несмотря на физическое истощение и упадок духа, французская армия, окруженная подавляющими силами, была вынуждена, благодаря невежеству своих начальников и другим, быть может, причинам, о которых мы не хотим упоминать, отступать шаг за шагом до Седана.
В этом-то городке без малейшего укрепления, не имея ни провианта, ни боевых снарядов, наше войско, теснимое со всех сторон на небольшом пространстве, где невозможно было произвести какой-либо маневр, находилось под убийственным огнем и даже лишено было последней горестной надежды штыками проложить себе кровавый путь сквозь неприятельские ряды; так, по крайней мере, решили начальники.
Ни Креси, ни Пуатье, ни Азенкур, ни Ватерлоо, эти громадные бедствия французского оружия, не могут сравниться с жестокою и постыдною катастрофой в Седане.
При Пуатье французский король сдался только после упорного боя, когда вокруг него пали все его рыцари.
При Павии Франциск I сдался уже на груде тел, сломив в сражении четыре шпаги и обессилев от потери крови.
Не так было в Седане. Одни солдаты исполнили свой долг.
Принцы и дворяне никаких шпаг не ломали.
Один храбро сражался. Это был маршал, номинальный предводитель войска. Он был ранен и, благодаря тому, не имел прискорбия подписать капитуляцию, которой не принял бы и позора которой не пережил
