Глава тридцать четвертая
МАТРОСЫ
Бриг как бы нехотя подымается на волну, потом слышится удар, форштевень[140] разламывает тяжелый водяной вал, как бы пробивает брешь в его гребне, и на несколько коротких мгновений, кажется, наступает тишина и отдых. Корабль потом опускает бугшприт с заполненными парусами, валится, едва не черпая бортом.
В носу — матросские кубрики, и там, лежа после вахты на висячей койке, чувствуешь, как подкатывает к горлу.
Отчетливо ощущаешь каждую волну, пока совсем не укачает и не уснешь. Человек может ко всему привыкнуть. Привыкает и к такому отдыху. За обшивкой, совсем рядом, в ухо тебе бьет по матросским кубрикам водяной вал. Вот опять нос судна стал подыматься, и понесло всех людей на высоту вместе с койками и одеялами, с душным, спертым, но теплым воздухом.
Опять удар. Судно ломает грудью новую волну. Так без конца. Теперь до Саутгемптона. Неба здесь в эту пору не увидишь, шторм невелик. Матросы подобраны бывалые, плавали здесь не раз, бывали в разных странах. Матрос на корабле всюду дома, в любую страну приходит со своим домом.
Пора на вахту. Шестаков поднялся, все прибрал. Еще склянки не били, а он со своим соседом Яковлевым поднялся уже по трапу. Яковлев — мастеровой. Назначен в Охотск на службу.
Наверху довольно тепло, штормит несильно, облака низкие. Навстречу идет купец, как широкая, пузатая чашка, видно — много груза. Матросы сгрудились на баке, покуривают трубки, глядят на высокий нос приближающегося тяжелого четырехмачтового судна.
— Тысячи три тонн, не меньше, — говорит Шестаков.
— Какая огромадина! — восклицает молоденький Алеха Степанов.
— Смотри, и труба у него прилажена, может ходить без парусов… — толкует старый матрос Козлов.
— А ты молодец, — говорит Конев, — не травишь. Такой шторм — хуже нет.
Алеха улыбается.
Боцман Горшков кивает на купца — такой шторм, а ему хоть бы что.
Теперь понемногу открывается высокий борт проходящего судна, видны мачты с парусами. Высокая труба. Полощется английский флаг.
— Красивое судно! — восхищается Шестаков.
— С трубой некрасиво… — пренебрежительно замечает боцман.
— А людям легче! — отвечает Шестаков.
— У них кормят хорошо, — говорит Яковлев. — Одежду дают хорошую и деньги платят. Машина большое облегчение дает, но работа грязней.
Все умолкли.
На высоком борту проплыли лица торговых моряков. Трубки в зубах, многие с бакенбардами, шляпы, посаженные набекрень.
— Но нам этого не надо! — вдруг говорит Яковлев. — С их харчами вместе.
— Ну, серый! — Горшков, подсмеиваясь, хлопнул по плечу Алеху. — Продадим тебя вот на такой корабль. Они русских покупают охотно. А там тебя дальше продадут… Дикарям… А как сплошаешь, дикари съедят.
— Боцман врет, — говорит Яковлев про Горшкова.
— На переходе и так горя хватишь, — отзывается Козлов.
Всем известно: «Байкал» идет в Камчатку. Офицеры вернутся в Петербург, а экипажу в тех морях придется служить. Яковлев там не бывал, но слыхал от матросов с компанейских кораблей, какая там служба, какие порты, бедность, голод, ничего нет. Суда там дрянь — корыта… Туда посылают штрафованных, офицеры там пьяницы. Поставят на «Байкал» командиром тамошнего недотепу штурмана, пьянчужку.
Вахта прошла. Сменились. Опять спали.
Шестаков проснулся, взял книгу. Он говорил товарищам, что все понимает, будет изучать астрономию и навигацию.
— Зачем тебе? — спрашивал Яковлев.
— Пригодится!
Яковлев узнал, что не зря выбраны лучшие матросы и офицеры для службы на «Байкале».
Хотя есть штрафованные, как Веревкин, отсылаемые за дурное поведение, за дерзости и пьянство, но об этом никто не помнит в плаванье. Всем известно, что штрафованные бывают лучшими матросами. Геннадий Иванович сам об этом сказал.
Капитан охотно заговаривает с матросами, при случае рассказывает про восточные моря. Говорит, что там хорошие, теплые гавани и удобные для жизни места.
— Ну, и зачем, ты говоришь, тебе пригодится?
— Ученье-то?
— Да.
— Я слыхал, срок службы скоро сократят. Капитан говорит, грамотный сможет держать экзамен на штурмана.
Люди все терпят, велят — пойдут на описи и все на что-то еще надеются.
— Там не теплые моря, там льды и ветры, таких штормов, как там, нигде не бывает, — говорит Яковлев.
— Вот и посмотрим, — отвечает Шестаков.
— Не страшит тебя?
— Нет. Даже любопытно. Выслужиться дадут.
— Ты про выслугу? Сдашь экзамен — будешь уже старик. Жизни не увидишь.
Шестаков и Яковлев разговаривают, а все слушают. Они считаются грамотными и как матросы — из лучших на счету у офицеров.
— Сломало штурманскую рубку, — говорит Яковлев, — а в Англии нам не позволят ее чинить.
— Какое они имеют право? Это наше судно.
— А вот я тебе говорю.
Капитан вчера похвалил Яковлева за то, что на ходу, наскоро кое-что приладил. Но тут нужно все как следует исправить, капитальный ремонт полагается. Все заново делать придется перед плаваньем через океан.
Яковлев знает свои руки. Они все могут сделать. И вот с таким мастерством, как у него, придется погибать на Востоке. Вчера от похвалы капитана стало еще обидней. Ему казалось, что многому и он мог бы научиться такому, чего еще не знает. Вот прошел пароход. Есть люди — учатся на машинистов, им платят на купеческих судах хорошее жалованье. Машинист выйдет на берег, оденется чисто, возьмет трость и шляпу. «Шестакову надо еще много учиться, а я уже кое-что знаю… Но я не свой человек, казенный…»
Матрос Конев проснулся. Слушал умные разговоры и вдруг сказал:
— В портах Англии есть люди, говорят по-русски и всегда сманивают матросов. Хвалятся, что у них заработки хорошие. И каждый может сказать у них все, что хочет…
— Это обман! — сказал Козлов. — Попробуй пикни у них на клипере [141]. Душу выбьют. Да у них так же все, бедных больше, чем у нас.
— Тебя сманивали? — спросил Яковлев у Козлова.
— Нет. А тебя?
— А меня пробовали сколько раз, — неуверенно сказал Яковлев.
— Они как цыгане лошадь… — сказал Конев. — Так и они видят человека сразу. Он сразу прикинет… Даст тебе цену… В Портсмуте зайди во второй переулок, там вином торгуют. И тут же они сразу подходят.
— А потом его куда? — спрашивает Алеха.
