опять, как при всяком воспоминании о доме, о родных о былом, — щемило сердце.
— Бей! — кратко бросал Тыген.
Охотники выскакивали из-за укрытия. Сивучи с ревом кидались в воду. Море грохотало и пенилось. Раненый сивуч бился, умирая на песках.
— Ловко попал! — восхищался Тыген. — В это время я ни за что не поехал бы на охоту, если бы не ты… А ты, однако, раньше на сивучей не охотился? А теперь научился!
В эту теплую осеннюю пору, когда ветер дует с суши на море и от этого на душе становится удивительно легко, Тыген не любил работать и охотиться. Приятно иногда поваляться дома. У Тыгена красивая молодая жена, черноглазая и чернобровая, аинка с острова Сахалина. Он любит ее. Хорошо побыть дома, покурить, полежать, посмотреть, как хозяйничает любимая жена.
На промысле Чумбока забывал свое горе. Стрельба, быстрые движения, опасность, борьба с волнами рассеивали и увлекали его.
— Только что это за зверь? — с презрением рассматривал Чумбока ласты убитого сивуча. — Разве это зверь? Ног у него нет, лапы ненастоящие, по земле ходить не может, только ползает…
Тыген догадывался, что Чумбока скучает по привычной охоте.
— Зима будет — на соболя с тобой пойдем. Вон видишь, за морем, с правой стороны, синеется? Это большой остров Хлаймиф[164]. Там хребты, сопки, соболей много.
Чумбока слыхал про этот остров. Это, видно, остров Сахалин. Из моря поднялись его горбатые лесистые бока; как дальнее слабое облако, видны они отсюда. Дед Падека ходил туда охотиться. Бывал там и отец.
Приехав домой и сидя у входа в юрту на песке, Чумбока чувствовал, что при упоминании об охоте горе его стало рассеиваться. Конечно, пойти бы в тайгу. А то что это за охота — гоняться за зверями в лодках по воде…
Хивгук, жена Тыгена, была сегодня особенно ласкова и угощала Чумбоку самыми вкусными кусками.
Собрались гиляки. Они сидели тесным кругом, рвали зубами куски вареного мяса и хвалили Чумбоку, говорили ему, что он бьет зверей как настоящий морской житель. Лохматый Хурх с черными, как угли, глазами обнимал Чумбоку. Хурх напился звериной крови и опьянел.
Момзгун и Тятих, два маленьких толстых гиляка, угощали Чумбоку топленым жиром.
— Переходи в наш род. Будешь рода Ньегофин, — уговаривал его Хурх.
— Нет, я лучше буду сам по себе, — отвечал Чумбока. — Я уж был в одном роде!
— Иди, не бойся! — воскликнул краснолицый Тыген. — Младшим братом мне будешь, когда я уйду, дома останешься как младший брат. Можешь по нашему закону с моей Хивгук быть как муж. Хивгук, поди сюда, — позвал Тыген жену. — Она не гилячка! Аинка! Красивая, черная! У ее отца такая большая борода, что даже смотреть было страшно, когда сватался. А айны, знаешь какой народ? Это люди с синими бородами, которые живут на Хлаймифе. А девушки у них, когда захотят еще красивей стать, черной краской губы помажут. Думают, что так красиво.
Смуглая аинка подошла к мужчинам. Муж похвалил ее и похлопал по спине.
— Вот, скорей думай да переходи в наш род, — сказал он Чумбоке. — А потом поедем на Сахалин и женим тебя на аинке или купим тебе японку. Японки — самые красивые.
— А если не хочешь — гонять будем к чертям с нашего острова! — вдруг заревел Хурх.
Другие гиляки заступились за Чумбоку, упрекая буяна, что он поступает недостойно.
— Почему в нашу семью войти не хочешь? — ласково улыбаясь, спросила Хивгук. — Ай, ай, наверно, боишься старшего брата? Когда он на охоту уйдет?
Услыхав такую шутку, сказанную женщиной, гиляки захохотали.
Стемнело. Море почернело у берегов, но оставалось блестящим и прозрачным у далекого горизонта.
Тыген жил в песке, в яме, крытой жердями. Если смотреть, сидя на песке, то угол крыши его юрты поднимается выше самой дальней полосы моря, выше светлого горизонта. Чумбока полез в яму вслед за хозяином. Он улегся, закрылся с головой шкурой, притих и долго еще думал о погибшей своей жене Одаке. Потом он захрапел.
— Как парень устал! — удивился Тыген.
— И за что только его из рода выгнали? — прошептала Хивгук мужу. — Такой хороший, смирный.
Глава сороковая
КИТОБОИ
Гиляки решили хорошенько позабавить Чумбоку и стали готовиться к празднику медведя.
— Что он в клетке сидит! Давайте съедим его…
Еще весной они ездили на большой лодке вверх по Мангму и купили в деревне Вайда молодого зверя. Медведя кормили рыбой. Он разъелся, стал тучен, ходил, тяжело переваливаясь с лапы на лапу.
Весь род Ньегофин съехался на Удд в день праздника. Медведя разукрасили цветными тряпками и лентами.
— Мы хотели этого зверя зимой съесть! Сильно раскормить хотели, — рассказывал Чумбоке страшный Хурх. — Но, знаешь, лучше сейчас съесть…
…Длинная вереница парней и девок с приплясом бегала по острову. Гиляки гуськом, держась друг за друга, обегали вокруг медведя. Бил бубен. Приезжий с Коля шаман рода Ньегофин вытанцовывал, выступая в одиночку, и движениями бубна показывал, что надо делать.
Пляски, крики и пьянство продолжались до вечера.
На другой день медведя на цепи водили по острову и заставляли танцевать. Ему молились, кланялись и в то же время в морду зверя совали березовую дубину, чтобы он вставал на дыбы. Медведь ярился. Веревками тянули медведя то вправо, то влево, как бы норовя разорвать на части. Зверь противился, упирался, но огромная ватага гиляков заставляла его идти за собой. Молодые гиляки вскакивали на медведя верхом и хватали его за уши.
Под вечер медведь смирился и покорно следовал за шаманом. Когда пляски закончились и медведя привязали к клетке, он устало сел на задние лапы и, вскинув морду, жалобно заревел, и рев его был не такой, как, бывало, слышал Чумбока в тайге, а хныкающий, обидчивый.
«Как сильно досадили ему гиляки, совсем измучили. Даже медведь заплакал», — подумал Чумбока, и ему стало жаль медведя. Так любил Чумбока медведей! Какие сказки слышал про них в детстве!
Каждый день гиляки выдумывали все новые и новые забавы с медведем, и Чумбока в душе обижался за зверя. «Это не молитва, а издевательство, — думал он, выплясывая на песке вместе с гиляками. — Лучше сразу убить и съесть. Да хорошенько помолиться, чтобы не сердился на нас да приходил бы еще…»
Толпа пьяных гиляков и гилячек разбилась на несколько рядов. В обнимку, спиною к морю, танцевали они и тащили за собой медведя — то вправо, то влево. Весь берег пестрел яркими лохмотьями.
— Сейчас убивать будут медведя, — сказал Хурх.
Зверя тянули за цепь и за веревку, дергали его за кольцо в носу. Зверь ревел от боли. Кольцо кровавило ему ноздри. Чумбока чувствовал, что опьяневшая толпа ждет, когда шаман нанесет смертельный удар.
— Еще дерни хорошенько! Еще палкой в морду ткни! — орали гиляки.
— На дыбы подымай!
Шаман натянул лук, но не стал стрелять, а, что-то воскликнув, опустил его. Так он должен был сделать до трех раз.
Вдруг раздались испуганные крики. Женщины дико завыли и, хватая детей, разбежались. Чумбока с недоумением заметил, что все гиляки в ужасе.
Громыхнул выстрел такой силы, какого Чумбока еще никогда не слыхал. Дрогнул воздух, и казалось, что дрогнула и земля. Чумбока остолбенел… Ему словно перетряхнуло душу и чуть не вышибло глаза.
