– Ну, нет, – ответил Шиллинг. – Они, например, анекдотов совсем не понимают.
– А вы им рассказывали, барон?
– Да. Расскажешь, а он уставится на тебя, как баран на новые ворота, и глаз с тебя не сводит, но молчит. Потом начнет морщить лоб и все равно ничего не поймет и ни о чем не догадается.
– А вы им по-голландски рассказывали? – спросил юнкер князь Урусов.
– И по-голландски, и по-английски. Теперь они и по-английски понимают.
– Вы попробуйте им по-японски, барон, – закручивая ус, мрачно молвил Мусин-Пушкин.
Все засмеялись.
– Им Алексей Николаевич лучше меня рассказывает по-японски.
Сибирцев часто задерживался в чертежной с изучением японского языка.
Все опять засмеялись. А уж пора было подыматься и расходиться по каютам. Матрос подал Посьету фуражку с кокардой, плащ и галоши, и Константин Николаевич отправился к себе в храм.
Утром шел дождь. Флаг на мачте около храма Хосенди не подымали. Это означало, что командам отправляться на работу, как обычно. Офицеры, после завтрака вышедшие на улицу, отправились в чертежную и увидели, что в воротах храма Хосенди, в котором живет адмирал, теснятся японцы. Весь двор заполнен самураями с пиками и со значками на древках. Тут и наши часовые. Кухня дымит за храмом, и чем-то вкусным пахнет.
– Что случилось, господа?
– Кто-то очень важный прибыл... Видите, цветные значки. Их несут впереди высшего правительственного чиновника.
– Господа, Кавадзи приехал! – сообщил вышедший из ворот Пещуров.
Самураи стояли и сидели по всему двору в картинных позах, все под зонтиками.
– Вот так фунт с изюмом! – сказал Сибирцев. «Что же он пожаловал, с чем?»
– Только расстались, а он следом за нами! – воскликнул Елкин. – Мололи языком два года и еще что-то не договорили...
– Дошлый они народ! Все хотят знать, во все входят, за всем наблюдают и надсматривают.
– А где же Можайский, господа? – спросил Пещуров.
– Он с раннего утра ушел в чертежную.
– Так я с вами туда же!
– Зачем же Кавадзи пожаловал?
– Кажется, еще есть какие-то разногласия!
– А почему вы решили?
– Да уж я видел. Кавадзи с очень озабоченным лицом, усталый. Какие-то недоразумения приехал выяснить.
Пещуров, видимо, знал, в чем дело, но не смел рассказать подробности.
– Как же не устать! Верно, спешил и спал ночь в пути в своем паланкине, если явился так рано.
– Видимо, уже успел встретиться со здешними чиновниками.
Пещуров, входя в чертежную, обратился к лежавшему на полу над чертежом Александру Федоровичу:
– Адмирал просит вас быть к обеду в салоне. Там Кавадзи.
Пахнуло озабоченностью и делами государственной важности, которые исполняешь мгновенно и беспрекословно. Можайский проворно вскочил во весь свой огромный рост и стал отряхиваться.
– Адмирал просит вас сделать дагерротип с японского посла.
– Не верю! – воскликнул Можайский. – Полгода уговариваем его сняться – и все без толку...
Можайский заторопился к себе домой.
...Кавадзи сказал адмиралу, что по случаю наступающего японского Нового года привез ему подарки – один мешок апельсинов и один мешок хурмы.
«Что же это за подарки! – подумал Посьет. – У здешнего самурая во дворе полно апельсинов, и он поставляет их вместе с молоком к адмиральскому столу».
Догадки и предположения офицеров о цели приезда Кавадзи были почти безошибочны. Саэмон заявил Евфимию Васильевичу, что получил письмо правительства, в котором сказано, что одна из статей договора, заключенного с Россией и подписанного с послом Путятиным, ошибочна, не может быть утверждена и ее требуется отменить.
– Ну что же. Дело есть дело. Но придется обсудить, – ответил Путятин. И сказал себе: «Но я не уступлю!» – Какая же статья?
– Статья о консулах...
– А-а! Так вот что! Чем же недовольно правительство бакуфу? И разве мы не посылали в Эдо проекта? Они ведь утвердили все. Что же поздно спохватились? Ведь я уже написал своему императору. Да в чем же дело? Давайте разберемся... – «Сами же вы не уважаете подписанные договоры! Ну что за народ, так преданы пустым церемониям! А истинную честь свою, и слово данное, и поставленные подписи свои
