– На-ле-во! Шагом арш! – И сам гулко зашагал впереди шеренги.
На палубе и по настилу пристани, как одна пара, простучали звонкие матросские сапоги.
– Стой!
Из тьмы с фонарями в руках подошли люди. Впереди двое с пиками. За ними, во главе толпы, шел человек в больших усах, одетый в несколько халатов. Верхний – теплый, с поднятым воротником. Сабли на боку.
– Наш артельный самурай! Буси! – пояснил Аввакумову шкипер.
Самурай поднял седые кустистые брови, вытянул и без того длинное лицо, вытаращил глаза и с шипением потянул в себя воздух. Потом он схватился за саблю и шагнул боком вперед, словно хотел кинуться на матросов. Он скривил нос, скорчил отвратительную гримасу, опустил руку с оружья и. глядя грозно, стал жевать губами, словно хотел расправиться, но раздумал.
Японцы стали подталкивать матросов и пояснять им знаками, чтобы шли, что самурай приглашает к себе.
– Иди жрать! – перевел старшинка.
– Вольно! – скомандовал Аввакумов.
Вася подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Он знал, что японцы любят пугать друг друга, всюду разрисовывают разные маски, страшилища.
– Братцы, – сказал унтер, – вы идите. Это хороший японец – кивнул он на самурая, – ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.
– Ну что же, пойдем, – неохотно сказал Букреев.
Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.
«Шаусмиги!» – подумал Янка.
Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.
Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.
– Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! – приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.
Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками[5] он не гоняется. Служба – служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.
– Видишь, какой здешний барон? – сказал Берзинь.
– Эй, барон Шиллинг! – обратился к самураю Васька.
Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, – видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.
– Да, нос у него баронский, – заметил Маточкин.
В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.
Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.
– Потеха, братцы!
Какой-то японец приоткрыл дверь и высунулся. Он осторожно внес на подносе четыре глиняных рюмки и четыре катышка риса.
– Вот это славно! – сказал Берзинь.
Матросы подняли рюмки, чокнулись, выпили.
– У тебя что было в рюмке? – растерянно спросил Вася у товарища.
– Вода, – ответил Берзинь.
– И у меня вода.
Глава 3
ДЕРЕВЕНСКАЯ ГЛУШЬ
– Ну, здорово я заспался, – вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.
В комнате светло и пусто. Янка попытался откатить деревянную раму, заклеенную матовой бумагой, чтобы посмотреть, что делается на свете. Он вспомнил, что сквозь сон слыхал, как Дементьев с Маточкиным собирались на пристань.
Набухшая, сырая рама подвинулась. Над окном на ветвях большого дерева висели апельсины. Утро сумрачное. В облаке проступал близкий каменный бок горы в дремучем кипариснике и с гроздьями висящей со скал сухой, колючей зелени. Внизу виден вихор бамбуков, все остальное вокруг залито как молоком.
