– Братцы! – раздался зычный голос, какого никто еще не слыхивал от Евфимия Васильевича. – Унять команду клипера!
За бортом что-то бултыхнулось, словно всплыл и перевернулся кит, и сразу же это повторилось еще и еще, как будто запрыгали дельфины.
– К черту их! – Бобкок еще раз выпалил в темноту.
– Человек тонет! – кричали снизу. – Огня... Шлюпку...
– Черт с ним! Пусть тонет! – отзывались сверху.
– Вяжите их, ребята... Сами доведем судно!
– Не держи, отпусти меня, дай ему смазать по скуле! Сволочь этакая!
Во тьме опять послышалось бульканье. Еще кто-то из американцев прыгнул с борта в черную ночную воду. По всей бухте слышался плеск отплывавших в разные стороны, раздавались крики и шлепки о воду спешащих к берегу. Кто-то захлебывался и кричал отчаянно, видимо тонул. Драка американцев на палубе со своим шкипером закончилась, и библейскую бороду уже понесли на носилках...
– Пусть знают, как подличать... Эх ты, переметная сума! – ругался Маслов на Бобкока.
Путятин вынул платок и вытер руки.
– Евфимий Васильевич, вы тоже руку приложили? – спросил Берзинь.
И Путятин бивал. И он хаживал против турок врукопашную.
– Хуже турок, Евфимий Васильевич!..
– Сгружайтесь! – велел Путятин. – Толку не будет. Тут мокрое дело! – обращаясь к Пушкину, сказал он и глянул на матросов. Сам удивился, что заговорил на их жаргоне.
– Адмирал, я сейчас соберу команду и пойдем, – подбежал Бобкок. – Я их найду всех...
– Теперь я рву контракт, – ответил Путятин.
– Что? Адмирал... Как можно? Вы пренебрегаете долгом, жалея денег.
Потоки матросов с ящиками потянулись на трап и в шлюпки.
– Мьютини![63] – качая головой, примирительно сказал старый моряк со свежей ссадиной под глазом.
– Бунт на клипере! – ответил ему Глухарев.
– Я тебе покажу! – поднося кулак под нос обидевшему его американцу, сказал на прощание Янка Берзинь.
По бухте люди еще плавали и кричали, а японцы с фонарями бегали по всему берегу.
«Что же со мной? Зачем меня на берег? Почему? Неужели выдадут японцам? Я погиб, – думал Точибан, когда ящик с ним подняли в сетке стрелой и поставили па палубу. – Странные западные люди! Что вы делаете друг с другом и с нами!..»
«Конечно, это меня обратно привезли в Японию!» – подумал Точибан, выбираясь из-под крышки, поднятой матросами. Он опять в том же бараке, словно и не уезжал...
Утром отряды вооруженных самураев двигались в поисках беглецов по лесным дорогам.
Пятеро американцев спали в храме среди сосен, когда послышались крики и поднявшихся беглецов окружили копья и поднятые сабли.
К каждому подошло по двое японцев. Хватая беглецов за плечи и заламывая им руки, японцы перевязали всех и вывели на дорогу.
– Пошли! – раздалась команда, подтвержденная движениями копий.
– Протестуем!
– Переводчика! Я больше не могу! Развяжите руки, – просил рыжий американец.
Среди самураев шел Эйноске. Он долго молчал и наконец ответил:
– Пожалуйста... Что угодно?
– Не имеете права... Человек свободен... Вы ущемляете законные права... Что мы плохого сделали? Как вы смеете?
– Здесь Япония, пожалуйста... Это не Америка! Тут вам не удастся так двигаться и бегать, как от своего правительства... как дома...
– Руки развяжите!
– Невозможно... У нас в таких случаях, когда преступник возражает, полагается заткнуть ему рот тряпкой.
– Почему? За что?
– Запрещается спать иностранцам в Японии без приглашения.
– Мы еще вам покажем! – ответил американец. – Можно нам или нельзя ходить по вашей Японии – это знаем мы. Дайте срок!
Пятерых голодных, оборванных и связанных янки привели в деревню, держа над ними острейшие наконечники.
